– Я всё думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за неё?
– Спроси свою тётку, – ответил Хилери.
– Тётя Мэй, какой смысл?
– Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов.
– Я так и знала, что тётя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?
– Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, – вот и все.
– Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счёте уважение к самому себе. Это правда?
– Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других.
– А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?
– Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?
– Да.
– Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает – миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?
– Думаю, что нет, – задумчиво проговорила Динни. – Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции.
В этот момент вошла горничная:
– К вам мистер Камерон, сэр.
– Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трёх войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.
Вошёл мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, тёмной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.
– Хэлло, Камерон! – поздоровался, вставая, Хилери. – Опять воюете?
– Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена… Не могу такого вытерпеть!
– Надеюсь, дали ему жару?
Глаза мистера Камерона сверкнули.
– Разбил ему нос всмятку и повредил себе руку. Я зашёл сказать, сэр, что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит.
– Чудно! Вот что. Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим на собрание. Оставайтесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.
Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка.
Следующий час пролетел быстро и принёс девушке облегчение.
Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил ей свою биографию – начал с детства, проведённого в Австралии, перешёл к бурской войне, на которую уехал шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего навидался – кормил собой насекомых и микробов всего мира, имел дело с лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и ногу, был отравлен газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него всё в порядке, только вот сердце пошаливает. Лицо его светилось каким-то внутренним светом, а речь доказывала, что он отнюдь не считает себя человеком из ряда вон выходящим. Камерон был самым лучшим противоядием, какое Динни могла принять в данную минуту, и она постаралась предельно затянуть беседу. Наконец он ушёл. Динни вскоре последовала за ним и, душевно освежённая, вступила в уличную толчею. Была половина четвёртого, и девушке предстояло убить ещё два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк. На деревьях почти не осталось листвы, в воздухе стоял запах костров, на которых её сжигали. Девушка шла через синеватый дымок, раздумывая о мистере Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил! И какой интерес сохранил к ней до сих пор! Она обогнула Большой пруд, озарённый последними лучами бледного солнца, выбралась на Мерилебон-род и вспомнила, что до появления в министерстве иностранных дел ей следовало бы куданибудь зайти и привести себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была половина пятого, у прилавков кишела толпа. Она потолкалась в ней, купила новую пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и вышла. Оставалось ещё добрых полчаса, и Динни опять пошла пешком, хотя уже устала. Ровно без четверти шесть она вручила свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и её провели в приёмную. Зеркал там не было, поэтому Динни вынула пудреницу и посмотрела на своё отражение в этом заляпанном кусочке стекла. Она показалась себе чересчур простенькой, и это ей не понравилось, хотя, в конце-то концов, она даже не увидит Уолтера – сядет в сторонке и опять будет ждать. Вечное ожидание!
– Мисс Черрел!
Бобби Феррар показался в дверях. Он выглядел как всегда. Ещё бы!
Ему ведь все безразлично. А с какой стати ему должно быть не безразлично?
Бобби похлопал себя по нагрудному карману:
– Предисловие у меня. Двинулись?
Он завёл разговор об убийстве в Чингфорде. Следит ли мисс Черрел за газетами? Случай абсолютно ясный. И без всякого перехода прибавил:
– Боливиец не берёт на себя ответственность, мисс Черрел.
– Ох!
– Не стоит расстраиваться.
Лицо Бобби расплылось в улыбке.
"Зубы у него свои, – подумала Динни. – Видны золотые пломбы".
Они добрались до министерства внутренних дел и вошли. Их провели сперва по широкой лестнице, потом по коридору в просторную пустую комнату, в конце которой горел камин. Бобби Феррар подвинул стул к столу, вытащил из бокового кармана плоскую книжечку и спросил:
– «Грэфик» или это?
– И то и другое, пожалуйста, – устало попросила Динни.
Бобби положил перед ней журнал и "это", оказавшееся томиком военных стихов в красном переплёте.
– Начните с книжки. Я купил её сегодня после завтрака.
– Хорошо, – согласилась Динни и села.
Дверь в соседний кабинет открылась. Оттуда высунулась голова:
– Мистер Феррар, министр внутренних дел просит вас.
Бобби Феррар взглянул на Динни, пробормотал сквозь зубы: "Не унывайте!" – выпрямился и удалился.
Никогда в жизни Динни не чувствовала себя более одинокой, чем в этой большой приёмной, никогда так не радовалась своему одиночеству, никогда так не боялась, что оно кончится. Она открыла томик и прочла:
В камине внезапно затрещало, оттуда вылетела искра. Динни с сожалением увидела, как она погасла на коврике. Девушка прочла ещё несколько стихотворений, но они не дошли до её сознания, и, закрыв книжку, она взялась за "Грэфик", перелистала его до самого конца, но не удержала в памяти ни одного рисунка. Сердце у неё куда-то проваливалось, и в этом ощущении растворялся любой предмет, на который она смотрела. Динни подумала, чего легче ожидать – чтобы оперировали тебя самое или близкого тебе человека, и решила, что второе хуже. Давно ли Бобби ушёл, а кажется, что промелькнули целые часы. Всего половина седьмого! Динни встала, отодвинула стул. На стенах висели портреты государственных деятелей-викторианцев. Она поочерёдно обошла их и осмотрела, но все они были на одно лицо – этакий многоликий государственный деятель с бакенбардами в разных стадиях развития. Она вернулась на место, пододвинула стул, села, опёрлась на стол локтями и опустила голову на руки, словно эта полусогнутая поза давала ей некоторое облегчение. Слава богу, Хьюберт не знает, что решается его судьба. Ему не надо проходить через это страшное ожидание. Она думала о Джин и Алене и всем сердцем надеялась, что они готовы к худшему, ведь с каждой минутой это худшее становилось всё более неотвратимым. Динни постепенно впадала в оцепенение. Мистер Феррар никогда не выйдет – никогда, никогда! И пусть не выходит, – он принесёт смертный приговор. Наконец она вытянула руки вдоль стола и прижалась к ним лбом. Она сама не знала, сколько времени пробыла в этой странной летаргии, из которой её вывело чьё-то покашливание. Девушка откинулась назад.