Беженцам приходилось передавать из рук в руки одну и ту же банкноту в тысячу франков, чтобы предъявить ее на французской таможне в подтверждение платежеспособности и получить право на въезд. Правда, Герта и Руфь не были такими уж беззащитными. Молодые и симпатичные, окруженные друзьями, со знанием иностранных языков и умением подать себя.
– Тебе подходящего кавалера не хватает, – сказала Руфь, прикуривая и давая таким образом понять, что хочет сменить тему. – Будь у тебя парень, тут же расхотелось бы усложнять себе жизнь. Ты не умеешь быть одна, Герта, признай это. Отсюда и завиральные идеи.
– Я не одна. У меня есть Георгий.
– Георгий слишком далеко. – Руфь снова взглянула на нее слегка осуждающе. Вечно она была для Герты нянькой, и не потому, что старше на несколько лет, а просто так сложилось. И вот теперь Руфь переживала, что Герта опять влипнет в историю, и старалась не допустить этого, не понимая, что иногда судьба путает все карты, бывает, бежишь от собаки и – прямо в лапы волку. То, чего не ждешь, происходит легко, внезапно, как будто могло и не произойти. Встреча случается, письмо приходит. Все наступает в свой черед. Даже смерть, но ее еще надо научиться ждать. – Сегодня я познакомилась с одним венгром, почти сумасшедшим, – добавила она, заговорщически подмигнув. – Он хочет меня сфотографировать. Говорит, ему нужна блондинка для рекламной кампании. Представляешь, шведская страховая фирма… – и улыбнулась чуть насмешливо, но и гордо. Руфь действительно очень подходила для рекламных снимков. Румяная, пышущая здоровьем, со светлыми густыми волосами до плеч, косой пробор слева с элегантным завитком на лбу – в общем, вылитая киноактриса. Терта, стриженная под мальчика, скуластая, с озорными искрами в золотисто-зеленоватых глазах, выглядела рядом с ней всего лишь девушкой, которая «тоже по-своему хороша».
Сейчас обе от души хохотали, откинувшись на спинки плетеных кресел. Именно за это Терта больше всего ценила свою подругу: за умение во всем видеть смешную сторону, за то, что та знала, как развеселить ее, отвлечь от мрачных раздумий.
– Сколько он тебе заплатит? – спросила она по-деловому, не забывая, что веселье весельем, но жить-то им не на что. Не впервые позирование помогало оплатить несколько дней аренды или на худой конец один скромный ужин.
Руфь покачала головой, будто искренне сожалея, что не оправдала ожиданий Терты.
– Он из наших. Еврей из Будапешта. Сидит без единого франка.
– Жаль. – Герта изобразила по-театральному подчеркнутое разочарование. – Хоть красивый? – пошутила она, на миг превращаясь в веселую и легкомысленную теннисистку из клуба «Вальдау». Но это была лишь тень далекого прошлого. Хотя – кто знает? Возможно, в ней уживались, то и дело споря друг с другом, две разные женщины. Еврейка-подросток, мечтавшая стать Гретой Гарбо, обожавшая этикет, дорогие платья и старые, затверженные наизусть стихи, и суровая, но мечтательная активистка, желающая изменить мир. Грета и Терта. Сегодня вечером поле боя должно было остаться за второй.
Бар «Капулад» располагался в душном подвале в доме номер 63 по бульвару Сен-Мишель. Там вот уже несколько месяцев собирались левые со всей Европы, многие – немцы, некоторые – из Лейпцигской группы, как, например, Вилли Хардак. Поздно вечером в баре царил полумрак, казалось, что ты в катакомбах. Все были тут: и нетерпеливые, и суровые, и жесткие, и сторонники прямого действия, и доверчивые. Горящие глаза, напряженные лица, новости полушепотом: Андре Бретон решил вступить в компартию, а вот что пишут в передовице сегодняшней «Правды»… Сигарета выкуривается за сигаретой, одни цитируют Маркса, другие – Троцкого, столкновение идей, отречение от идей, теоретизирование, полемика. Герта не участвовала в идеологических спорах, сидела в стороне, погрузившись в свои мысли. Смысл дискуссии доходил до нее не всегда. Герта пришла сюда, потому что была еврейкой и антифашисткой и, может быть, отчасти из гордости, так что не слишком уютно чувствовала себя в атмосфере аксиом, цитат, проклятий, рассуждений о диалектическом и историческом материализме. В голове крутились другие слова, те, что она услышала этим утром у вокзала Аустерлиц. Слова, которые иногда удавалось забыть, но в самый неожиданный момент они все равно всплывали снова, и снова резали будто пилой по живому:
– Je te connais, je sais qui tu es[5].
Ill
Она задумчиво брела позади, стараясь быть как можно незаметнее. Руфь настояла, пришлось ее сопровождать. Свет пробивался сквозь кроны Люксембургского сада, и казалось, будто гуляешь под гигантским стеклянным сводом. Самая что ни на есть литературная прогулка: герои скольких книг устраивали здесь променад по воле авторов! Вдруг Руфь (она была в пальто цвета граната) остановилась под конским каштаном, прислонилась к стволу и улыбнулась. Щелк! У нее определенно талант модели. Ее профиль навевает воспоминания о классической живописи. Над головой Руфи – узкий кусок неба, похожий на челюсть антилопы. Щелк! Вот она уже идет дальше, подняв воротник, делает три шага и оборачивается, насмешливо глядя в объектив и чуть склонив голову набок. Щелк! Вот бюсты великих: Флобер, Бодлер, Верлен… Руфь и бровью не ведет. Но бюсту Шопена слегка поклонилась. Щелк! Солнечный свет, совсем как на картине, струится сквозь верхние ветви деревьев, под ногами хрустит гравий главной аллеи, французы вечно стремятся упорядочить пространство, понаставить везде заборов, решеток, проложить дорожки в чистом поле. Вот Руфь присела у пруда, окунула пальцы и шутя плеснула водой в сторону фотографа. Щелк.