— Стоять, Арина! — приказал Кузьма. И как он делал раньше, подошел и накинул узду. Арина шумно обнюхала Кузьму, потерлась головой о его руку. Отдышался и пришел в себя Кузьма.
— Ах ты, милашка моя, — Кузьма расцеловал Арину. Жеребенок подскочил и стрельнул ногами.
— Ишь чо! — оглаживая морду кобыле, восхищался Кузьма. — Заступник какой. Ну, милая, пошли, пошли домой.
И кобыла пошла, и Кузьма, не чувствуя под собой ног, повел кобылу. Вышли из лесу, Кузьма сел на коня и, держа Арину в поводу, тронул поводья. За кобылой побежал и жеребенок. Только за дорогу часто останавливался и смотрел в лес, словно волчонок. И Кузьма ждал, пока Арина не подаст голос. Подаст — жеребенок тут как тут. А то бежит и — раз в кусты, прыг и замрет. Кузьма дышать боится, и опять Арина позовет. Чем ближе к жилью, тем чаще останавливался жеребенок, да и кобыла стала беспокойнее. Прежде, бывало, идет, повода не натянет, а тут руку оттянула, как гиря висит на узде. А тут увидела — жеребенка нет, и встала, чуть повод из рук Кузьмы не выдернула. Кузьма сразу уловил — взовьется стрелой, и только видел ее. Кузьма слез с коня, взял Арину под уздцы, коснулся головой ее морды. Арина сразу вспомнила и дорогу, и дом, и пошла прибавлять шаг. Жеребенок пометался, повзбрыкивал и — к матери. Так бок в бок и вошли во двор.
Афоня сразу к кобыле.
— Сяду? До чего же славная, только дикошарая. Охота погладить, не дается.
— Да не дразните ее, — вступилась няня Клаша. — Обомнется, обломается, ваша будет. А сама-то Арина как заматерела, а, — то ли восхищается, то ли соболезнует няня Клаша. — Ты уж, Кузя, выравнивай, выхаживай Арину…
С этого дня Кузьма словно жизнь обрел. Свез со двора на базар свою двухрядку с серебряными планками — сколько ни уговаривали, ох и голосистая гармонь, — а с базара целый воз овса, муки привез. Поил и кормил и проминал кобылу, все делал вовремя, как по часам. Куда подевалось и брюхо, и шея веером у кобылы стала. Подстригли гриву, подровняли хвост, и опять красавица — глаз не отвести. Только вот жеребенок не жеребенок — а считай, уже полконя, а все долбит мать — сосет.
— Сведу я его, однако, нянька, — решает Кузьма.
— Да ты чо, Кузьма, такую-то прелесть со двора…
И братья в голос:
— Оставь, Кузя?!
— Оставил бы, — вроде сдается Кузьма, да слово дал Прохору Долотову. Слово есть слово. Слово на Руси всегда в цене было.
— Жалко, а что делать — веди, братка…
Прохор Долотов встретил Кузьму без особой почести. Он как будто огруз и посмурнел. Долго осматривал кобылку и нашел, что в мать, — добрая будет лошадь. В дом приглашать не торопился.
— Задавили поделками, — пожаловался Прохор. — Военное ведомство обложило. Лепим позаглазно, не видим коня, шьем — штандарт, — вздохнул Прохор и, кивнув — дескать, заходи, — пошел в дом.
В сенях приостановился.
— Баба помогает, Потапа в солдаты забрали.
И в доме Долотова что-то изменилось. Вроде все на своем месте — и печь, и иконы. А какой-то свет померк. Ровно живую душу из избы вынули. Да и половики не сияют чистотой. И хозяйка понурая, ногами шаркает.
Кузьма хорошо понимает Долотова — один сын, наследник дела. Угаснет фамилия, рассыплется все, что было нажито, обихожено. Репку и ту выдерни из грядки и сунь в ту же дырку — завянет. Придет после Прохора чужой — сядет на его место. Мастерство что та репка: корень повредил — цвета не жди, в дудку пошла или издрябла.
«Невпопад пришел я», — думает Кузьма. Вот и не могут найти разговора с Прохором Долотовым. Стремился выполнить обещание, а не ко двору. На глухой заплот натолкнулся. И ни к чему Долотову и жеребенок, похоже, некому его передать. Стоит Долотов, с виду хоть и могуч, как у того дуба крона, но корень уже подрублен, видит это Кузьма. Одно утешает — не угасла совсем надежда Долотова.
— Сын-то у меня один, — как бы подтверждает Прохор думы Кузьмы, присаживаясь за стол с неполной бутылкой. — Прежде одного у отца не отнимали. — Прохор побулькал в стаканчики, подвинул Кузьме. — Долгонько тебя что-то не видать было. Ну, с богом! — Прохор опрокинул стакан и, помазав горчицей хлеб, стал жевать.
Кузьме хочется расспросить Прохора о брате, нет ли каких вестей от Игната, от княжны его, и тоже не к месту, невпопад слова.
Прохор дожевал корочку, встал, поглядел в окно.
— Выращу жеребушку, придет Потап, радость будет. Своих-то я полковнику свел. Все думал, как лучше, — Прохор скрипнул зубами, а потом ржаво засмеялся, закашлялся, вытер рукой бороду. — Так сколько ты за стригунка? Мы ведь, кажись, на кобылу ударились?