— Я и книги никогда не видел, — усмехнулся Александр.
— Счастливый ты человек.
Официантка принесла сразу и яичницу, и кофе.
— Написали? — спросила она.
— Нет, уже некогда, — мигом расправляясь с яичницей, ответил Савостин, — за меня напишет вот этот дядя, — он кивнул на Мережко. — Только имейте в виду: если вы не обслужите его в течение последующего часа, он испишет всю книгу до конца. Он любит это дело, ни одной страницы не оставит для тех, кто из симпатии к вам пишет благодарности.
Залпом выпив кофе, Леня поднялся, поклонился официантке и потопал своей быстрой развалистой походкой к двери.
— Смешной он, — пожала плечами официантка, — вечно спешит, спешит. И вообще — все спешат. Вот делегация эта иностранная… Такое тут начальство подняло — давайте, давайте! Бросайте все — и только их! А вот теперь, пожалуйста: сидят и курят, а вон тот, что у окна, даже спит. Правильно говорят, что все суета сует…
— Вас как зовут? — перебил ее Мережко.
— Нина.
— Так вот, Ниночка, принесите и мне что-нибудь.
— Ой, я сейчас, — спохватилась она. — Вам что?
— Можете то же самое, что и моему товарищу.
Позавтракав, Мережко поднялся наверх, постучался в номер к Коберскому. Никто не ответил. Неужели спит? Вряд ли, он знал, что Аникей вставал рано. Спросил у дежурной, не выходил ли режиссер из номера. Та ответила, что уже давно вышел, походил по коридору, позаглядывал в другие номера, а потом и вообще ушел из гостиницы. Мережко даже обрадовался, что не застал его: не хотелось вот так, с ходу окунаться хоть и в небольшую, но все же работу над уже порядком надоевшим сценарием, да и появилась возможность побродить по незнакомому городу, он всегда это очень любил.
4. Мне бы ваши заботы…
Вчерашнее ожидание солнца, разговор с Мережко и разные мелкие неурядицы в группе, которые всегда сопутствуют съемкам, так утомили Коберского, что он даже не занес в свою записную книжку традиционную, хотя бы краткую запись. Не раздеваясь, прилег отдохнуть и уснул.
Поднялся рано, долго слушал мерное шелестение дождя, потом, как бы не веря, что со вчерашнего дня ничего не изменилось, постоял у стеклянных балконных дверей, тупо глядя на взблескивающие под светом фонарей лужи на дороге и тротуарах, на чью-то сиротливо мокнущую у соседнего дома машину, и присел с записной книжкой к столику.
Первым словом было: «Дождь…» Затем стал вспоминать вчерашний день. Записал: «Приехал автор. Как всегда, симпатично и завидно пижонистый. Море благополучия! По даже сквозь все это чувствовались напряжение, тревога. Спорили мало. Конечно, ему это все наше производственное опостылело. А мне?! Едет куратор… О, если бы не мешали! Забыл спросить про Галку. Вернее, почему-то не решился…»
Из коридора уже доносились голоса, шум. Проснулась группа. Когда нужно — не добудишься, а тут — пожалуйста…
В душевой горячей воды не было, полчаса тяжелые стремительные струи хлестали потертую, с несмывающейся желтизной ванну, а вода так и не потеплела. Коберский осторожно умылся. Он не любил холодной воды даже летом, в жару, и это было, пожалуй, единственным неудобством, причиняемым ему поездками. Но об этом никто не знал. В тумбочке, в самодельном чехле Коберского, лежали два кипятильника. Он налил в небольшую алюминиевую кружку и в стакан воды и вскипятил ее: кружку — для бритья, стакан — для кофе.
Выйдя в коридор, он действительно, как говорила Мережко дежурная, позаглядывал в два-три номера, в основном в те, где жили ребята: предупредил, чтобы никто далеко не отлучался, чтобы на всякий случай были готовы, мол, небо может очиститься в любое время, и группа сразу же выедет на съемку. Сам он, правда, в это мало верил. Просто он всегда боялся вынужденного простоя — не только потому, что это было накладно для студии, а главным образом из-за того, что группа расслаблялась, расхолаживалась, да и вообще безделье, по его мнению, никогда не приводило ни к чему хорошему.
У осветителей, заметив на окне бутылки с вином, он стал кричать, что лишит всех премии, а потом, подскочив к мрачно сидящему за столом Цале, набросился на него:
— Это ты, пьянчужка, развращаешь здесь всех!
Цаля покраснел, поднялся, молча подошел к нему и сильно дохнул в лицо. От Цали спиртным не пахло.
— Извини, — слегка отшатнувшись, смутился Коберский. И тут же добавил, назидательно поглядывая на прятавших глаза осветителей. — Вот, учитесь, человек наконец-то понял. Видимо, мудрость уже пришла.
Цаля невесело усмехнулся: