Кое-кому из друзей он уже читал из этой тетрадки. Похвалили и благословили, причем не из дружеских побуждений… Теперь самое трудное — работать. В молодости он и стишатами баловался, а единственный написанный им рассказ даже напечатали в одном солидном журнале. Но то было давно…
Днем писать некогда, вечно на побегушках, ночью в номере свет мешает товарищам спать, поэтому Цаля иногда уходил на лестницу, ведущую на чердак, а когда его заставали там, с шутливой многозначительностью говорил: «Сервантес писал своего «Дон-Кихота» на чердаке, я пишу на чердачной лестнице, но все же…»
Сейчас он тоже пошел на свою лестницу. Сидел часа полтора, но за все это время лишь дописал одному из героев монолог: «Мало осталось жить, смерть уже близка. Но какое счастье, что она все же не сегодня и даже еще не завтра!» Разволновался почему-то, выкурил подряд две сигареты…
Дождь все лил, и чердачное помещение гудело от его барабанного стука. Кто-то запыхавшийся взбежал по лестнице. Цаля поднял голову от тетради. Перед ним стояла уборщица с ведром в руке.
— Фу ты, а я думаю, откуда такой дымище, уж не пожар ли? Ходили бы вы курить на улицу.
— На улице дождь, — ответил Цаля и поднялся: работать перехотелось.
Вновь пошел к Мишульской, но она еще не была готова. Томился, бродил по коридору, посидел в номере у осветителей. В то время как раз и зашел к ним Коберский, обозвал Цалю пьянчужкой, что окончательно испортило ему настроение. Перед Лилей, наконец-то управившейся со своими нехитрыми делами, он предстал хмурым и грустным.
— Что, надоело ждать, сердишься?
— Нет, нет, Лилька, просто погода как-то давит…
— А наши девочки говорят, что ты хоть и старый, но симпатичный и знаешь, на кого похож лицом? На писателя Юрия Олешу. Я, правда, сроду его не видела.
— Неужто? — насмешливо удивился Цаля. Ему-то приходилось видеть Олешу, и прозу его он любил. — Уже не увидишь, умер он… — Цаля тяжело вздохнул.
— Ну что с тобой? — взяла его за руку Лиля.
Цаля натужно улыбнулся, обнял ее.
— Поехали, Лилька!
На улице Лиля сощурилась, словно на солнце, на серые струи дождя, сбегавшие с покатого навеса, протянула к ним руку, рассмеялась:
— Куда ты меня тянешь? В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит.
— Послушай, да ты совершенно лишена чувства романтики.
— Зато ты у меня — романтик!
— Такси! — зычным театральным голосом рявкнул Цаля и кинулся из-под навеса с протянутой рукой, которая будто хотела поймать зеленый огонек на ветровом стекле машины, так уютно и зазывно манящий в непогоду.
— Да куда же ты без плаща?! — вдруг спохватилась Лиля, на ходу доставая из сумки зонт.
— Плаща у меня нет, а в пальто жарко.
— Стань хоть под зонтик…
Но Цаля уже нырнул в такси, потянул за руку Лилю, которая так и не успела открыть зонт, обнял ее и сказал таксисту:
— Покатай нас, товарищ!
— Куда? — привычно спросил таксист.
— Куда-нибудь… В Фирюзу, в Чули.
Он крепче прижал к себе Лилю, поцеловал ее в забрызганный дождем висок и пообещал:
— Я покажу тебе чинару Семи братьев. Семь братьев и одна сестра — семь большущих стволов и одна небольшая ветвь. Она, эта чинара, видела столько слез, крови и горя за свою многовековую жизнь…
— Ты и правда сегодня в миноре, — прошептала Лиля.
— Влюблен, — также шепотом ответил Цаля.
— Куда тебе, — безнадежно отмахнулась Лиля.
Машина остановилась у светофора. Здесь они увидели Коберского; Лиля, открыв окно, хвастливо-радостно что-то протараторила, а потом, когда машина тронулась, передала слова режиссера:
— Предупредил, чтобы долго не задерживались, вдруг, мол, после обеда солнце будет…
— Не будет его, — мрачно сказал Цаля. — Это он так хочет, чтобы солнце было, а его еще долго не будет — неделю, месяц, а может и год…
— Типун тебе на язык! Ты так говоришь, будто сам не ждешь его.