Мережко снисходительно усмехнулся:
— Ты, Митя, все свои интеллектуальные алогизмы возводишь в степень категоричности. Люблю я тебя за это.
— Ну, так уж и любишь, — рассмеялся Осеин.
Он поднялся, прошелся по номеру, разминаясь и потягиваясь, снял очки и, протирая стекла платком, некоторое время близоруко смотрел перед собой. Глаза у Осеина были маленькие, голубоватые; на красных, словно воспаленных веках ресниц или не было вовсе, или были они такие короткие, что и заметить трудно.
От всего этого лицо казалось каким-то беспомощным, наивно-младенческим. Но вот он надел очки — и сразу же преобразился, в лице появилось что-то менторское, холодноватое.
— Так вот, Саша, всего не только не упомнишь, по и не разглядишь сразу как следует. А вот сейчас я читал и, признаться, кое-что меня насторожило. Удивляюсь, как не заметил этого раньше. Мелочи, конечно, однако… В книге, например, в рассказе или в каком-нибудь романе, эти вещи могут быть и не замечены, а кино обладает страшной силой гиперболизации… — Ом замолчал, коротко поглядывая то на Коберекого, то на Мережко.
Александр был весь внимание, а Коберский, слушая и сразу же протестующе настораживаясь, смотрел в окно на темно-серые космы облаков, похожих на гигантские уродливые тени, медленно плывущие над крышами.
— Ну говори, говори же, Митя, — нетерпеливо сказал Мережко. — Что за привычка тянуть резину!
— О чем у тебя сценарий? — ткнул пальцем в него Осеин.
Это был один из тех вопросов, от которых Мережко всегда терялся. Ему было легче написать повесть, чем внятно растолковать, о чем она.
— Ну… — Мережко развел руками и поглядел на Коберского, как бы ожидая от него спасительной подсказки. Но тот молчал. — Ну… прежде всего о человеке.
— О каком человеке?
— Как это о каком?
— Ну, о хорошем или плохом, злом или добром, если уж говорить школярским языком…
— О добром, — все еще не понимая, к чему клонит Осеин, улыбнулся Мережко.
— Нет, милый, не о добром!
— Мне-то лучше знать, о каком я хотел…
— Желание и его исполнение, как известно, — вещи, не всегда идущие друг другу навстречу. Твой герой не добрый, а всего лишь добренький. Его взбалмошная дочь не хочет идти в школу, просит отца, чтобы тот разрешил ей остаться дома… И что же? Он, взрослый человек, волевой и умудренный жизнью, с которого следует брать пример, разрешает ей это!
— Но она же неважно себя чувствует, больна…
— Чем она больна? Грипп, у нее температура?
— Нет, у нее конфликт в школе, она сама виновата в нем, девочка терзается, ей нужно успокоиться, подумать, осознать все спокойно, а у отца в тот день выходной, он хочет провести его с дочерью, о многом поговорить, и это будет гораздо полезнее для нее…
— Ну что ты мне-то объясняешь? Я все понимаю, но поймут ли правильно те, кто будет смотреть фильм? Ну, если бы такой фортель вдруг выкинул отрицательный герой — еще куда ни шло, а то симпатичный, положительный… Да и не болезнь вовсе у этой дурехи, а просто девичья блажь, с которой надо бороться не высокими душевными словами, а ремнем…
— Это болезнь, как и любая другая, — упрямо, начиная раздражаться, сказал Мережко. — И он у меня не просто добренький, а именно добрый, человек с умным сердцем.
— Ох, ох, ох, — покачал головой Осеин, — всему этому я верю, все это так, но что, к примеру, скажут учителя, узрев такой эпизод в фильме?
— А какое нам дело до того, что скажет какой-то учитель? — пружинисто выходя на середину комнаты и став к Осеину бочком, словно принимая боксерскую стойку, вмешался Коберский.
— Не «какой-то», ми-и-илый, а наш, советский! И не просто скажет, но и напишет, и не автору или режиссеру, а в газету, в Госкомитет…
— Госкомитет, как вам известно, сценарий вот с этим самым эпизодом утвердил, и один Осеин, к большому счастью для кино, изменить уже ничего не сможет, — сухо отрезал Коберский.
— Да я ведь только советую, мне-то что? Но вам все-таки следовало бы прислушаться, сценарий одно, а фильм — совсем, совсем другое. Разве мало потом вырезают из него? Вам ведь, милый, известно и такое?
— Известно даже, что и вообще на полку кладут!
— Ну, милый, вы не из тех режиссеров, фильмы которых кладут на полку, и все же… Зачем вам усложнять себе жизнь?
— Этот вопрос считаю исчерпанным, — строго и деловито, как на заседании, сказал Коберский. — Насколько мне известно, цель вашего приезда несколько иная. Автор напишет новые сцены для интерьеров. Их тема, в основном, не меняется. Вот их и обсудим…