— Ты ведь и сам не раз говорил, что сценарий сложный…
— Если бы он не был сложным, я бы не брался за него. Я не люблю ремесленных поделок, где все разложено по полочкам, где все ох как кинематографично. Сценарий — это прежде всего хорошая литература!
— Говоришь так, словно ты сценарист, а не я…
— А что же ты думал! Меня хоть и нет в титрах, но и я соавтор. Если в одной упряжке, если вместе тянем, — значит, соавтор!
— Так зачем же ты меня вызвал в таком случае?
— А затем, что я без тебя не имею права ни сокращать, ни переделывать. Без тебя и представителен сценарной коллегии.
— Ах, вот оно что, — откинулся в кресле Мережко. — Значит, все-таки и в сценарии не все в ажуре? Снова переделки?
— Во, во! — почти обрадованно вскричал Коберский. — А говоришь — «не знаю». Сам же, как только дело касается переделок, — сразу ершом.
— Просто уже надоело! Что там еще? — нетерпеливо дернулся Мережко.
Коберский, погасив о пепельницу сигарету, вынул из пачки, лежавшей на столе, новую, поднялся и, став к Мережко спиной, проговорил глухо:
— Что еще — не знаю. Сам не знаю… Одно лишь скажу: почти все должно остаться, как было. Но ты же понимаешь, Саша, сроки. Они нас крепко поджимают, мы сильно отстали… Кое-какие объекты придется опустить. Эпизоды на дороге, в лесу перенести в кафе, в клуб или еще черт знает куда! На натуре погода не даст снять. Короче, заменить интерьерами… Ну и… следовательно, в помещении кое-что будет по-иному. Собственно, почти новые эпизоды.
Мережко молча вздохнул.
— Ни в одной картине у меня еще ничего не проходило гладко. Всегда что-нибудь… — словно сам себе пожаловался Коберский.
Мережко не ответил. Сощурив глаза, он жадно курил и молча смотрел, как, подгоняемые порывистым ветром, то хлюпали, то стрекотали, разбиваясь о бетонную плиту балкона, частые дождевые капли.
— Работы, наверное, не так уж и много? — Мережко посмотрел на Коберского с робкой надеждой.
— Еще не знаю. — Он снова закурил и спросил раздраженно. — А почему с тобой не приехал куратор?
— Мне сказали, что занят с другой картиной, завтра якобы вылетает.
— А-а-а, так все-таки его присылают, — неопределенно протянул Коберский.
— Такая установка: любая правка, а тем более переделка эпизодов в утвержденном сценарии, должна рассматриваться если не редколлегией, то хотя бы одним из кураторов, — засмеялся Александр.
— Чему радуешься? — хмуро удивился Коберский.
— Тому, что решение, по-моему, очень верное. Не будь его, вы так наизменяете в картине, что автор и не узнает своего родного дитяти. — Мережко снова рассмеялся.
Коберский помолчал, показывая этим, что на такое сомнительное остроумие не намерен даже реагировать, а потом спросил:
— Кто приезжает?
— Митя Осеин.
— Старый человеконенавистник. Цепной пес!
— Ну зачем ты так? — благодушно заметил Мережко. — Злой ты…
— А ты добряк, точнее — добренький! — почти перешел на крик Коберский. Потом вдруг осекся, развел руки в стороны и заговорил спокойнее, не без ехидства в голосе. — Постой, постой, да кого ты мне напоминаешь, а? Кого-то очень знакомого… Ага, вспомнил: Стиву Облонского у Льва Николаевича. Как он там о нем? М-м-м… «…В нем было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» — почти всегда с радостной улыбкой говорили, встречаясь с ним».
— Ну, думаю, это не худшие человеческие качества, — без улыбки заметил Мережко.
3. Дождливым утром
Поутру Мережко проснулся бодрым, выспавшимся, хотя и очень удивился, что за окном, как ему показалось, не совсем еще и просветлело. Но на часах было уже половина десятого, и Александр понял, что группа снова снимать не будет. Он распахнул балкон, потянулся разминаясь, настраивая себя на так необходимую ему, начинающему обрастать жирком, зарядку, которую ох как не хотелось делать. С балкона он видел потемневшие от дождя дома, над которыми плыли лохматые шапки облаков, почти цепляясь за крыши.
К гостинице, разбрызгивая лужи, подъехала машина, донесся знакомый голос Саида:
— Еще на два часа задержали. Ашхабад не принимает, а Красноводск не выпускает.
— Ну и бог с ним, — равнодушно заметил Коберский.
Мережко понял, что говорили о кураторе Осеине.
Он все же заставил себя проделать десяток несложных упражнений, которые так и не дали бодрости, хотя все же вызвали легкое удовлетворение от мысли, что нужное и полезное дело сделано. Зато в ванной плескался долго, с истинным наслаждением. И бриться ему тоже было приятно, и одеколон, мгновенно перебивавший пенициллиновый запах сырости в номере, показался необычайно благоухающим.