— Ты любишь девушку с фотографии больше меня.
Только высказав свое обвинение вслух, она с полной очевидностью осознала, что права.
— Какая чушь! А что ты скажешь о своих детских фотографиях? Я их тоже поставила.
На книжной полке стояли два детских снимка Дрю рядом с фотографией ее родителей в Лионе.
— Мои детские фотографии просто милые, а та, в белом платье…
— Мне нравится эта фотография, потому что ты на ней такая счастливая!
— Это ты была тогда счастлива, потому что думала, что можешь мною гордиться.
Если бы в этом был хоть какой-то смысл, Дрю постаралась бы объяснить маме, что чувствует себя потерянной и скорбит не столько о загубленной любви, сколько о способности полюбить вновь. Ей жаль бывшего мужа, и даже по отношению к его родителям она продолжает испытывать самые добрые чувства.
Но вместо этого Дрю только сказала:
— Прошу тебя, перестань.
Мама секунду помолчала, а потом притворно смущенным тоном заявила:
— Послушай, Дрю… Если бы я раньше знала твое отношение к этой фотографии… ну, я бы никогда не поставила ее там.
Типичная мамина уловка: создать впечатление, что дочь сама создала проблему, которая выеденного яйца не стоит.
— Мне уже надо убегать, — утомившись, сказала Дрю.
Ей многое хотелось сказать матери, но она прекрасно знала, как искусно та умеет навязывать свои взгляды другим. Последний раз, когда Дрю дала слабину и пошла на поводу у ее желаний, окончился скандалом с бывшим мужем и переживаниями родителями.
— Я встречаюсь с другом.
Повесив трубку, Дрю решила выбросить разговор из головы. В конце концов, это пустяки, и если она сможет воспринимать свой неудавшийся брак именно так, то вскоре все забудется.
Первое детское воспоминание Григория было связано с зимой.
Воскресенье. Он с родителями идет по Красной площади. Накануне был сильный снегопад, и все замело снегом. Площадь кажется огромной и безмолвной. Переход разрешен только в одном месте, и издалека фигуры людей похожи на маленькие точки, медленно движущиеся по глубокому белому снегу. Григорию три года. Заинтригованный, он с удивлением смотрит на малюсеньких людей, но мама торопит его. Надо идти, чтобы не замерзнуть. Он слышит карканье пролетающих над их головами птиц и поднимает глаза. Небо кажется белым, а на его фоне — черные птичьи силуэты. Один из них ныряет вниз.
— Смотри, птичка.
— Это ворон, — говорит мама.
— Ворон, — повторяет он.
Но Федор, как всегда, поправляет их:
— Нет, это ворона. Вороны серее.
— Ворона, — повторяет за ним Григорий.
Карканье в белесом небе.
— Ворона.
Маленькие, словно точки, люди идут гуськом по огромной заснеженной площади. Не ворон, а ворона. Серее. Маленькое отличие, определяющее разницу между двумя видами.
Шагая по плохо очищенному от снега тротуару Сент-Мэрис-стрит, Григорий размышлял над тем, что его будущее призвание начало зарождаться именно в тот день на заснеженной площади: внимание к мельчайшим нюансам языка и их передаче на письме, к оттенкам слов и значений, к отличию, порожденному одной лишь буквой. Варьирование звукового и смыслового значений. Одно слово, являющееся составной частью другого. Даже сейчас Григорий записывал маленькие «сюрпризы» английского языка: слово «intimates»[10] содержит в себе «inmates»[11], a «friend»[12] — «fiend»[13]. Эта особенность мировосприятия зародилась в Норвегии и развилась во Франции. Учась в лицее, Григорий к своему глубочайшему удивлению обнаружил, что его лингвистические таланты намного превосходят способности к математике и другим точным наукам. Несмотря на часы, проведенные за зубрежкой и подготовкой домашних заданий, он так и не преуспел. Когда Григорий провалил экзамен, преподаватель физики изумленно воскликнул: «Но ведь ваши родители ученые!» Должно быть, он слишком большое значение придавал происхождению.
Григорий сгорбился, словно под тяжестью воспоминаний, и втянул шею в плечи в безуспешной попытке согреть замерзшие уши. И снова нахлынули воспоминания: чуть приоткрытая стеклянная дверь, суставы пальцев узловатые, словно у старухи. Женщина придерживала дверь, как будто закрываясь щитом. Холодная непреклонность ее голоса: «Я не тот человек, который вам нужен».
С невероятным облегчением Григорий нырнул в освещенный неоновым светом «Данкин Донатс».
Золтан сидел сгорбившись в неком подобии отгороженной от остального зала кабинки, возле окна. Григорий видел его затылок, немытые, редкие волосы, листы бумаги, разбросанные по столу. Он присел напротив на твердое сиденье скамейки, стянул с рук перчатки и кашлянул.