Отложив фотографию в сторону, она вырвала из блокнота лист бумаги кремового цвета и сняла колпачок с чернильной ручки. «Дорогой мистер Солодин! — вывела она на бумаге синими чернилами. — Я получила ваше письмо». Словно страдая спазмами боли подобно ее суставам, едва различимые буквы тесно сгрудились. Она поднесла ручку к бумаге, обдумывая, что написать. Следовало быть тверже и поставить в этом деле жирную точку. Кончик пера дотронулся до бумаги, и на месте их соприкосновения образовалась клякса. Нина убрала ручку и уставилась на бумагу. Она понимала, что действует необдуманно. Нина Ревская всю жизнь поступала, подчиняясь минутному импульсу, не просчитывая возможных последствий своих действий. Закрыв ручку колпачком, она положила лист из блокнота в ящик стола рядом с двумя письмами от Григория Солодина. «Больше никаких поспешных действий», — решила она. Надо собраться с мыслями, все хорошенько обдумать, а потом уж писать.
С памятного вечера у Герша прошло совсем немного времени, как Виктор привел Нину к тому же большому квадратному зданию, перед входом в которое стояли те же самые замерзшие милиционеры. На этот раз, свернув за угол, они вошли через другой вход и, поднявшись по лестнице, оказались у комнаты, в которой Виктор жил со своей матерью. Она располагалась в самом конце мрачного коридора. Напротив на стене висел телефонный аппарат. Женщина в халате громко говорила по телефону и лишь мельком взглянула на Виктора и его спутницу. Окна комнаты выходили на Щепкинский проезд. Было темно. В комнате чувствовался легкий запах затхлости. Фанерная перегородка разделяла ее пополам.
— Никому не рассказывай об этом, — шутливо предупредил Виктор. — Иначе скажут, что у нас две комнаты, и уплотнят, отдав вторую половину другой семье.
— А мы ее не разбудим?
— Нет. Мама почти ничего не слышит. Причем глухая она, так сказать, по собственной воле.
— Ничего удивительного. Я бы тоже добровольно оглохла в такой обстановке.
Из коридора доносился голос разговаривающей по телефону женщины: «Ты сказала, что восемьдесят рублей? Я не ослышалась?» Было уже поздно, но до Нининого слуха доносились и другие звуки: кашель, кошачье мяукание, звон кастрюль и сковородок…
Фанерная дверь на половину матери Виктора была плотно прикрыта. Через щели не пробивалось ни лучика света.
— Она крепко спит, — заверил он Нину.
Виктор еще что-то говорил, но девушка не слушала. Она думала о том, что теперь они одни и ничто не помешает ему поцеловать ее. Так Виктор и сделал. Его пальцы начали медленно расстегивать пуговицы на Нининой одежде, а она не спускала глаз с двери в перегородке, ожидая, что та откроется, но ничего не происходило. Виктор раздел ее и увлек за собой на узкую односпальную кровать. Матрас оказался тонким, набитым соломой. Нина чувствовала, как солома шелестит под ней. А подушка была тяжелой, словно мешок с песком. Пальцы Виктора, попутешествовав по ее телу, проникли внутрь, и Нина тихонько вскрикнула.
— Ты не против? — прошептал он.
…Только поздно ночью Виктор проводил Нину домой.
Теперь она часто бывала у него дома, но всякий раз они приходили поздно вечером, когда его мама, погасив свет, уже спала, а другие обитатели коммуналки занимались своими привычными вечерними делами. Когда Виктор впервые попытался войти в нее, Нина удивленно вскрикнула. Он засмеялся, сел на кровати и, нежно глядя на девушку, провел рукой по ее растрепанным волосам.
— Значит, это правда? — довольно улыбаясь, спросил он. — Никогда? Ни с кем?
— Нет. Ни с кем.
Виктор недоверчиво покачал головой.
— И даже романа не было?
— Нет.
О его романах знать Нине совсем не хотелось. Виктор был почти на десять лет ее старше, и девушке стоило немалого труда не думать о веренице женщин, которые перебывали в его постели до нее. Лилия была не единственным его «другом». Нина знала о темноглазой поэтессе из Ташкента и актрисе театра имени Вахтангова. Похоже, они были куда искушеннее ее.
— И при этом, — улыбнулся Виктор, — мужчины, с которыми ты танцуешь, трогают тебя каждый день.
— Я не воспринимаю их как мужчин.
Он рассмеялся.
— Возможно, они другого мнения.