Жалею, что Струве в некоторых оценках, напр<имер> поэзии (послевоенной) Г. Иванова, сам подорвал свой авторитет. Его книга, как он сам ожидал, вызывает много нападок[167], и часть этих нападок, увы, заслужена. Куприн, например, совсем больной и потерявший рассудок, был увезен в СССР женой, а не «вернулся», у Зайцева — не 2 тома, а трилогия, Ю. Фельзен не был немцем, Присманова — чудовищное безвкусие и издевательство над русским языком, Пиотровский = 3+ (отметка), не больше, и т. д., и т. д. Впрочем, и это — в быту! Но, если газетные статьи погибнут окончательно, книга С<труве> все-таки останется для будущего — «со счастливым детством сзади», как изъясняется Присманова в «Новоселье» в поэме, посвященной Вере Фигнер[168].
Какова Ваша университетская судьба? Вы пишете: «нужно будет в сентябре зачесть за университетскую программу и за диссертацию». — Нужно ли это понимать в том смысле, что Вам удастся получить зачет русского диплома и право защищать на этом основании диссертацию на научную (американскую) степень? Во всяком случае, желаю Вам успеха и возможности переменить занятие.
Всего доброго.
Ваш Ю. Терапиано
27
20. VIII.56
Дорогой Владимир Федорович,
Интересно то, что Вы пишете о религиозном опыте. Мне кажется, что это отношение всегда неповторимо личное между каждым отдельным человеком и Богом, а коллективный подход (церковный — в узком и широком значении этого слова) поэтому-то и отталкивает чувствительных людей (т. е. обладающих чувствительностью, вкусом в этой области), что «соборно» момента подлинно-религиозного нельзя удержать на высоте. Неминуемо среди 100 человек будет градация — на 100 %, на 70,50,25 — и т. д., вплоть до нуля. Отсюда и «клубность», и равнодушие. По моим наблюдениям, тут всегда действует закон Густава Лебона («психология толпы»): средний уровень повышается (средне!) за счет понижения уровня лучших, передовых индивидуумов. Поэтому, пользуясь индусской фразой, можно сказать, что для толпы — храм, а для «прозревшего» — йога, т. е. личный духовный опыт.
Я тоже думал, что книга Струве полезна главным образом для тех, кто не был в 1-й эмиграции. Многое в ней суммарно, кое-что — неверно, но все же общая атмосфера тех лет схвачена им. А оценки (общее горе наших пишущих!) порой действительно странные — нет, уж Иванова будут больше помнить, чем Ник. Оцупа!
Кстати, странный человек Иванов. Рассказывали мне, что он вдруг, как говорится ни с того ни с сего, написал ругательную статью о Чеховском и<здательст>ве и послал ее в «Возрождение»[169]. Почему теперь, когда и<здательст>во все равно кончилось, или именно поэтому?
Адамович очень хорошо чувствует лишь одну, «толстовскую» линию в русской литературе. Гоголя же он не любит. Лесков, Ремизов, Цветаева для него чужды и даже враждебны. Пастернака он как будто бы хвалит, но в душе, вероятно, предпочитает ему Червинскую… Впрочем, не стоит больше говорить о нем, и так уж много говорили.
Париж — «летний сезон» — сейчас мертв и пуст, — не только в литературном отношении. Август — это такой месяц, когда можно безопасно переходить улицу где угодно и не иметь возможности остричь волосы или купить что-нибудь, все закрыто — «vacances», а не ехать на «vacances» — просто позор! — так смотрят французы. Еду на 6 дней на берег пролива в Dieppe, покоряясь общему правилу и удачно сложившимся личным обстоятельствам.
И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам сердечный привет.
Ваш Ю. Терапиано
28
22. IX.56
Дорогой Владимир Федорович,
Рад, что в Вашей судьбе наступила перемена, и надеюсь, что Ваши планы осуществятся благополучно. Это большое счастье — работать по своей специальности, а Вам — Бог велел быть литературоведом.
Не могу понять, где сейчас Струве? Я получил от него летом из Швейцарии извещение, что он хочет повидаться со мной, когда будет в Париже, а затем — как в воду канул. Не имея его адреса, я потерял с ним всякую связь. Как всегда бывает в подобных случаях, когда люди вдруг беспричинно исчезают, спрашиваю себя: быть может, чем-нибудь обидел его? М. 6., моя рецензия на его книгу ему показалась плохой? Зная, что Вы его друг[170], делюсь с Вами моим недоумением, т. к. был бы очень огорчен, если б невольно его обидел чем-нибудь.
Вообще — что за люди! Я думаю, Вы прочли в «Н<овом> р<усском> с<лове>» мой отзыв[171] о книге Л. Червинской «12 месяцев». Говоря объективно, хорошие стихи — но вот Кленовский, видимо, разъярился на меня: — «Опять хвалит свою парижанку» — и написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» статью[172] — на уровне Офросимова и Нарциссова о том, что я, мол, хорошо пишу о «своих парижанах», а о «непарижанах» — о Моршене, о Вас в частности, — придирчиво, зло, кое-как, не хочу знать их, как может понять средний читатель. Скучно излагать подробно все обвинения Кленовского, к тому же Вы, вероятно, эту статью уже читали. Я отвечу ему, когда буду иметь время, разумеется, — все же не хочу молча принимать на себя такие обвинения, но другое меня огорчает. Ведь Кленовский, как мне говорили, человек культурный, к тому же по возрасту ближе ко мне, чем к Вам, т. е. предположить в нем наличие «молодого задора» — «свергать старших» — уже никак нельзя. Что же это? И чего ради он так снизил вопрос — м. б., личная обида на мой отзыв о нем, в котором действительно была и «ложка дегтя»? Что ж, из чувства самосохранения критик, видимо, должен хвалить всех, вести все время «литературную политику»? Ведь по Кл<еновскому>, если «отжать» его статью, — мой недостаток в том, что (якобы) я хорошо пишу о «своих» и «плохо» о «чужих», ergo, если я хочу стать «хорошим критиком», то должен понять и начать хвалить «не-парижан»? Вот от этой упрощенности поташнивает. А Адамовичу Кл<еновский>, очевидно, в надежде будущих благ или «на всякий случай» выдает «похвальный лист» — вот они, люди! Как ни привык я к «литературной среде», но иногда чувствую себя юношей, т. е. показываю волнение. А опыт говорит: «так было, так будет, и за 2 похвальных строчки (не говорю уж: за фельетон) можно приобретать до бесконечности друзей, которые начнут тебя превозносить»… — и становится тошно от всей этой пошлости.
А так — тут у нас еще мертвый сезон, занят очередной работой для «Р<усской> мысли» и рад, что осень пока солнечная и теплая.
Ирина Николаевна и я шлем Вам наш привет.
Ваш Ю. Терапиано
29
12. XI.56
Дорогой Владимир Федорович,
Я не люблю полемики того типа, которую пришлось вести с Кленовским[173], т. е. по личному вопросу. Очень жаль, что у нас в литературной среде если и бывают споры, то лишь «pro domo», — а как нужно было бы завести споры порядка литературного, — ну, хотя бы о том же Заболоцком, о футуризме и классицизме.
Мне не хотелось бы больше «оперировать с трупом», т. е. с «Парижем» — в смысле его прежнего поэтического мироощущения. Хотя «парижане» количественно еще живы, и К<леновский> напрасно их всех похоронил, но атмосферы уже нет, каждый — за себя, т<ак> ч<то> Ваши слова о «Париже» лучше отнести к «настроению» Ю. Т<ерапиано> в 1956 г. Вы верно заметили о «нищем словаре», но о «социальном заказе» говорите только упрощенно. Как можно писать кощунственные стихи и быть внутренне-религиозным человеком, так вовсе не обязательно говорить «о самом главном» в смысле «точек над i» — Бог, смерть, любовь и т. д. Иначе действительно была бы опасность впасть в «политграмоту» и явилась бы «претензия». Претензия — и «точки над i» — как раз то, что для меня неприемлемо в Кленовском. Одна возможность назвать <нрзб> «вещью», да еще и «своею», и его самоуверенный тон во всех его теоретических разговорах заставляет заподозрить его во внутреннем благополучии. Таким образом, и «о Венгрии» и «о “Лампе”» — пишите, ничего против этого не имею! (Это «Вы» — и «я» — не мы, а для примера). Что же касается «придушенного» Заболоцкого — неужели же его действительно заставляют писать по-акмеистически (почему — не «в духе неоклассицизма»?) — ведь акмеизм, кажется, в СССР на подозрении до сих пор? Но поворот от «футуризма» к «простоте» — помните, у Пастернака: «Есть в опыте больших поэтов» — мне приятен, а Вам — нет. Красивость его (во многих местах) я «куснул», куснул также и его подыгрыванье под власть, не в этом я вижу его достоинства, а в подлинной лирической простоте некоторых его новых (и старых) стихов. В момент написания статьи у меня не было под рукой Вашей антологии, поехал бы в город к Маковскому за нею, — но не мог, к тому же ведь я и не претендовал исчерпывающе говорить о З<аболоцком>. Охотно прочел бы Вашу серьезную статью о нем.
167
Свои претензии к книге Г. Струве «Русская литература в изгнании» высказывали в печати, в частности: Камышников Л. Писатели в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы // Новое русское слово. 1956. 15 июля. № 15724. С. 8; Гуль Р. О книге Глеба Струве // Там же. 2 декабря. № 15863. С. 8; Андреев Н. Литература в изгнании//Грани. 1957. № 33. С. 175.
168
Фрагменты «лирической повести» А.С. Присмановой «Вера» публиковались в журнале «Новоселье» (1950. № 42/44. С. 63–66). Позже «Вера» вышла отдельным изданием (Париж: Рифма, 1960).
169
Слух оказался ложным. См. об этом письмо 15 в разделе: «Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г.В. Адамовича И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову (1955–1958)».
170
Г.П. Струве протежировал Маркову, помог поступить в докторантуру Калифорнийского университета в Беркли, консультировал в литературоведческих и диссертационных делах. Их гигантская тридцатипятилетняя переписка, часть которой находится в архиве Гуверовского института, а другая часть — в собрании Жоржа Шерона, частично опубликована: «Ваш Глеб Струве» (Письма Г.П. Струве к В.Ф. Маркову) / Публ. Ж. Шерона// Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 118–152. Целиком переписка подготовлена нами к печати: Переписка Г.П. Струве и В.Ф. Маркова (1949–1984): В 3 т. / Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. О.А. Коростелева и Ж. Шерона / UCLA Slavic Studies. New Series. Vol. 6–8. Los Angeles: Univ. of California Press, 2009.
173
Терапиано Ю. Ответ Д. Кленовскому// Новое русское слово. 1956. 28 октября. № 15828. С. 8.