В последнее время бдительность в особенности была необходима. В Порт-Артур стали приходить из Китая хотя пока и смутные, но уже тревожные слухи. Там что-то подготовлялось. Однако никто ещё не думал, даже в военных сферах, что вспыхнет народное восстание против западных европейцев. Слухи были только такого рода, что китайцы, в особенности южные, недовольны царствовавшей уже 200 лет в Срединной империи династией Дайцинов, высший представитель которой, император Куанг-Сю, всецело подпал под влияние своей тётки и её евнуха, распоряжавшихся делами империи, как только им было угодно. Эта распря была исключительно внутренним делом, но, во всяком случае, нужно было быть готовым ко всему, в особенности русским, так ещё недавно взявшим у китайского правительства в аренду этот клочок земли. Впрочем, никаких волнений ни в Порт-Артуре, ни в Дальнем не замечалось. Китайцы и в арендованной области, и на границах её вели себя тихо и были, казалось, очень довольны русским правлением, но по родной пословице, что бережёного и Бог бережёт, всё-таки приходилось держать ухо востро. В силу этих соображений и было установлено бдительное наблюдение посредством казачьих разъездов, и Зинченко с Васюхновым твёрдо помнили внушённую им инструкцию «смотреть в оба глаза» и не зевать, ежели что...
— Чего же стали-то мы? Посмотрим, кто там! — крикнул Зинченко, подбирая поводья. — Гайда, робя!
Степняки ретиво взяли вперёд и минут через пять были уже у каменной стенки, поставленной со стороны дороги против кумирни в ограждение её от злых духов.
Вблизи и сомневаться было уже нельзя, что в кумирне кто-то есть. Лошадь, пасшаяся на лугу, была засёдлана неуклюжим китайским седлом; на липкой грязи около кумирни заметны были свежие человеческие следы, но оставившего их нигде не было видно.
— Надыть посмотреть, кого Бог даст, — проговорил Зинченко и спешился.
Васюхнов подхватил повод, брошенный ему товарищем, и в мгновение ока очутился около самой кумирни. Зинченко тем временем уже собирался забраться внутрь через узкое отверстие, заменившее сразу и окно, и дверь. Его остановил оклик товарища:
— Постой! Что тебе спину-то гнуть, давай окликнем; ежели с добром, сам должон выйти, а нет — голос подать, — и Васюхнов окликнул, но по-своему; он просто-напросто со всего размаха ударил по крыше кумирни нагайкой, да так, что вся постройка ходуном заходила. — Добром сам выходи, ежели кто тут есть, — орал он, — ежели с добром, так ничегошеньки тебе за это вовек не будет...
На оклик казака никакого ответа не поступало. Тогда высокий Зинченко, согнувшись действительно в три погибели, заглянул через отверстие внутрь кумирни.
— А и в самом деле длиннокосый здесь! — сообщил он товарищу. — Притулился, стервец, и сидит, будто не его дело совсем...
— Спужался, може!
— Може! Дрожить...
— Так ты ласкою к нему... Душа-то у них, что пар, — заячья! — посоветовал Васюхнов.
Зинченко последовал совету товарища и, придав своему голосу возможную мягкость, стал манить «длиннокосого», как взрослые подманивают к себе детей:
— Подь сюды, милёночек, подь! Не бойся, мы тебя не тронем!
«Милёночек» сидел по-прежнему, не шевелясь.
— Васюхнов! Подхлестни-ка ещё разочек по фанзочке! — распорядился Зинченко. — Подхлестни, малый, авось, китайская душа от этого в ободрение придёт...
Васюхнов не замедлил приступить к ободрению китайской души. Удары нагайки так и посыпались на убогую крышу кумирни. Это подействовало. У дверной щели кто-то зашевелился, показалась голова, и затем перед казаками появилась согнувшаяся и съёжившаяся фигура.
— Э-эй, какой же он мозглявый, внимания не стоющий! — воскликнул Зинченко, разглядывая во все глаза униженно кланявшегося ему китайца.
Китаец, стоявший теперь перед казаками, как все его соотечественники, казался очень старообразным. Старили его желтизна дряблой кожи на лице, маленькие, глубоко впавшие, раскосые глаза, низко вдавшаяся в плечи голова и согбенный стан. Как и все китайцы, он был брюнет. Его опускавшаяся ниже пояса коса, заплетённая в три пряди, была черна как смоль. Одет он был в длинную рубаху из грубой синей и голубой материи и таких же цветов шаровары. На рубаху была накинута голубая кофта-безрукавка с перекидными петлями из жёлтых лент на груди. Такого же цвета ленты были в виде особого украшения вплетены и в косу китайца. Это присутствие в костюме жёлтого цвета, считающегося в Китае «государственным», показывало, что стоявший в такой униженной позе перед казаками китаец принадлежит к чиновничьему классу и хотя в невысоком сапе, но состоит на действительной службе. В самом деле, у него не было при себе никакого ни холодного, ни огнестрельного оружия, но его длиннейшие чёрные усы, свешивавшиеся, как две змеи, с губ до половины груди, выдавали в нём если и не солдата, то человека, так или иначе принадлежавшего к военной среде.