С тех пор как она переехала в Сосны, тетя Бекки время от времени устраивала сборища, которые именовала «приемами». Она заимела традицию объявлять в местной газете, что миссис Ребекка Дарк принимает гостей в такой-то день. Приходили все, кто не мог придумать достаточно веской причины для отсутствия. Они проводили два часа, обсуждая семейные сплетни, перемежаемые насмешками и злобными улыбками тети Бекки, чашкой чая, сэндвичами и несколькими ломтиками торта. Затем расходились по домам зализывать раны.
— Это хорошо, — сказал дядя Пиппин, — а то клан что-то заскучал. В последнее время не происходит ничего примечательного.
— Будет вполне примечательно, — ответила тетя Бекки. — Я собираюсь сообщить кое-что — но не все — о том, кто получит старый кувшин после моего ухода.
— Ого!
Дядя Пиппин был заинтригован. Но все же не забыл о манерах.
— Зачем же так беспокоиться? Ты переживешь этот век.
— Нет, не переживу, — ответила тетя Бекки. — Утром Роджер сказал Камилле, что я не переживу и этого года. Он не сообщил мне, самому заинтересованному человеку, но я вытянула все из Камиллы.
Дядю Пиппина потрясло это известие, и он замолчал на какое-то время. Уже три дня в его ушах стоял похоронный звон, но он не связывал его с тетей Бекки. Вряд ли кто-то мог подумать, что тетя Бекки умирает. Смерть, как и жизнь, казалось, забыли о ней. Он не знал, что сказать.
— Врачи часто ошибаются, — наконец промямлил он.
— Но не Роджер, — мрачно заметила тетя Бекки. — Полагаю, я должна умереть. Кстати, возможно, я уже мертва. Никто не беспокоится обо мне.
— Почему ты так говоришь, Бекки? — спросила Камилла предательски задрожавшим голосом. — Разве я не беспокоюсь?
— Нет… на самом деле, нет. Ты слишком стара. Мы обе слишком стары, чтобы искренне беспокоиться о ком-то или о чем-то. Ты прекрасно знаешь, что думаешь про себя: «Когда она умрет, я смогу пить крепкий чай». Нет смысла подмигивать правде или прикрывать ее сантиментами. Я пережила всех своих друзей.
— Ну… ну, а как насчет меня? — запротестовал дядя Пиппин.
Тетя Бекки повернула к нему седую старушечью голову.
— Ты! — почти высокомерно объявила она. — А ты-то при чем? Тебе же только шестьдесят пять. Я была замужем еще до твоего рождения. Ты лишь знакомый, если на то пошло. И едва ли родственник. Ты всего лишь усыновленный Пенхаллоу, насколько я помню. Твоя мать всегда клялась, что ты — сын Неда Пенхаллоу, но признаюсь, кое-кто в этом сомневается. Во времена приливов случаются забавные вещи, Пиппин.
— Не слишком вежливо, — отметил дядя Пиппин. Но решил, что не стоит опротестовывать степень своей дружбы с тетей Бекки.
— Камилла, — протрещала тетя Бекки. — Умоляю, прекрати плакать. Мне больно видеть это. Мне пришлось избавиться от Амброзин, потому что я больше не могла выносить ее хныканье. Амброзин плакала над всем — и над смертью, и над испорченным пудингом. Извинительно одно — это было единственным развлечением в ее жизни. Я готова умереть. Я испытала почти все, что могла, испила свою чашу до дна. Но я хочу умереть благочинно и правильно. Я собираюсь устроить большой прием. Дата будет объявлена в газете. Но если вы хотите поесть, то придется принести все с собой. Я не намерена утруждать себя такими мелочами на своем смертном одре.
Дядя Пиппин был искренне разочарован. Он жил один, и пособие вдовца, случайные закуски и ланчи в домах друзей много значили для него. А теперь тетя Бекки собирается пригласить к себе гостей и не предложить им закуски. Это выглядело как-то негостеприимно. Все будут возмущены, но придут. Дядя Пиппин знал своих Дарков и своих Пенхаллоу. Все до последнего жаждали знать, кому достанется старый кувшин. Каждый считал, что он или она должны получить его. Дарки всегда возмущались тем, что он принадлежит тете Бекки. Она была лишь Пенхаллоу. Кувшин же должен быть собственностью урожденного Дарка. Но старый Теодор Дарк нарочно оставил его по завещанию горячо любимой жене, и ничего тут не попишешь. Кувшин принадлежал ей, и она могла делать с ним все, что угодно. А за восемьдесят пять лет никто так и не сумел предсказать, как поступит тетя Бекки в том или ином случае.
Дядя Пиппин вскарабкался на то, что называл «двуколкой», и поехал прочь, погоняя смирную белую лошадку по узкой, неспешной, красной проселочной дороге, что вела от Индейского Ключа к Серебряной Бухте. На его маленьком, морщинистом, странно похожем на высохшее яблоко лице играла довольная усмешка, а удивительно молодые живые голубые глаза сверкали. Будет забавно понаблюдать за плясками клана вокруг кувшина.