Мне казалось постыдным, что такая молодая и красивая женщина – а она еще сохраняла следы необычайной красоты – губит себя пристрастием к спиртному. Но никто не пытался ей помочь. Напротив, мне показалось, что они поощряли ее слабость. Я заметила, что Марго приносит ей в комнату бренди так же, как Вин носит его Сент-Клеру. А когда Сент-Клер отсутствовал, что бывало не редко, и Лорели обедала с нами, Старая Мадам следила, чтобы Марго не забывала наполнять ее стакан; и когда она наконец поднималась и, спотыкаясь, брела вверх по лестнице, глаза Старой Мадам следили за ней с тайным злорадством и даже с торжеством.
Но в этом доме с неубранными комнатами и отсутствием каждодневного труда мы с Рупертом неизменно следовали правилам, установленным мной, поскольку привычка к систематической работе и порядку была внушена мне с детства. И иногда мне казалось, что только этот ребенок и я заняты упорядоченной деятельностью, тогда как остальные были так пассивны, что, казалось, все вымерли. Я замечала такие вещи, что до крайности возмущали меня: кучи нестиранного белья на полу, вещи в шкафах валялись в беспорядке. На кухне было грязно и оставалось много лишней еды, целые окорока лежали, пока не испортятся, горы белого хлеба оставались и зеленели от плесени! И поскольку это задевало мою страсть к бережливости и чистоте, я как-то строго сказала Маум Люси:
– Что вы собираетесь с этим делать?
Ее морщинистое лицо приняло враждебное выражение.
– О чем вы, мэм?
– Вот этот окорок. Не собираетесь же вы его выбросить?
– А что с ним еще делать?
– Есть много способов использовать его по назначению. – Я вынула его из продуктов, приготовленных к выбросу. – Положите его в шкаф и накройте. – Я пошла за ней к шкафу и заглянула через ее плечо: – Какие грязные полки. Сначала надо их отмыть.
Она сердито проворчала что-то, когда я уходила, но на следующее утро я заметила, что на кухне стало гораздо чище, а полки в шкафу были отчищены добела.
На кухне я не остановилась. Довольно резко я обратила внимание Марго на клубки пыли, что скопились в углах комнат и под кроватями, на мебель, которую не протирали уже много дней, на шкафы и буфеты, которые необходимо было привести в порядок. И я назначила понедельник днем стирки и велела ей в этот день стирать в лоханях из кипариса, что стояли у мойки, и кипятить белье в железном котле на треногой подставке на заднем дворе. И хотя глаза ее загорелись от негодования, она выполнила мои указания.
На этом мое вмешательство в хозяйство не прекратилось. Строгими понуканиями я заставила Вина скосить в саду сорняки и очистить его от поросли. Сначала он принялся за работу неохотно, но потом увлекся приведением дорожек в порядок и прополкой клумб и временами даже напевал за этим занятием.
Все это было каплей в море, поскольку на каждом шагу я видела признаки запустения и небрежности. В домике с хлопкоочистительной машиной хранилась большая часть урожая, кучи хлопка лежали в грязи, и, обследовав их, я обнаружила, что они буквально кишели молью. Мне показалось непростительной такая беспечность того, кто заправлял делами в Семи Очагах. Однако Сент-Клера, казалось, это ничуть не волнует. Я подумала, что если руки работают только, когда им этого хочется, а чаще не хочется, то неудивительно, что хозяйство терпит убытки на каждом шагу – хлопок гниет в хлопкочистильне, рисовые поля стоят невозделанными, а в амбаре гуляет ветер.
Но, несмотря на эти дополнительные заботы, помимо занятий с Рупертом, дни мне казались скучными и однообразными, такими унылыми и монотонными, что я стала искать малейших предлогов, чтобы выбираться в Дэриен. Муслин для воротничка, новые чулки, шпильки, хотя я и не нуждалась в них немедленно, становились удобной причиной для того, чтобы я могла хотя бы ненадолго убежать из этого мрачного дома и от бесцельного прозябания в нем.
Каждый раз во время этих поездок я наведывалась к жене хозяина магазина, Флоре Мак-Крэкин. И хотя ее муж встречал меня весьма неприветливо, его маленькая хозяйка каждый раз оказывала мне такой сердечный прием, что было ясно, как ей не хватает компании. Вытерев руки о передник, она вела меня на свою опрятную кухоньку, где мы пили с ней крепкий чай со свежеиспеченным хлебом и золотистым маслом; и хотя вначале мы говорили только о погоде, нарядах и Союзе лояльных, который обрушился на Южные штаты и Дэриен, наша беседа неизменно возвращалась к Семи Очагам. Я обнаружила, что у Флоры Мак-Крэкин – как и у всего города – этот дом вызывает суеверный интерес, как у ребенка в сказках – замок великана-людоеда; и я, сжигаемая любопытством, осторожно выведала у Флоры Мак-Крэкин историю Семи Очагов.
Она была не очень хорошая рассказчица и не обладала даром красноречия; скорее даже с трудом подбирала слова. Но постепенно, подстрекаемая моими настойчивыми вопросами, она поведала мне эту историю. Она рассказала, что первый Ле Гранд был уже стариком и имел взрослого сына, когда построил на болоте этот дом. Кирпич он привез из Англии, а вещицы, которыми обставил дом, были доставлены со всего света. Он смеялся (Флора Мак-Крэкин изумленно таращила глаза при упоминании о таком безрассудстве), когда ему говорили, что он строит дом на земле, которую индейцы почитали священной, и что проклятье падет на того, кто осквернит ее. Когда строительство было закончено, он привез в этот дом самое дорогое свое сокровище – свою невесту-француженку. Совсем девочка – ей было не больше шестнадцати, как рассказывают, и он прятал ее от посторонних и не спускал с нее своих ревнивых глаз. Она одна гуляла по тропинкам среди зарослей самшита, а старый муж следил за ней из узких окон своего дома. Однажды он застал ее в объятиях молодого надсмотрщика, посадил их обоих в лодку и пустил ее по Проливу, когда разыгралась страшная гроза. И больше никто и никогда о них не слышал. Но говорят, она еще раз появилась в саду перед сильной бурей и бродила там, ломая руки (Флора Мак-Крэкин задумчиво покачала головой). Не прошло и года, как старый муж скончался. И будто бы случилось все это неспроста. На доме лежит проклятие.
Хотя меня и подмывало сказать, что старые мужья и неверные молодые жены попадаются не только в домах, на которых лежит проклятие, я воздержалась от этого замечания и попросила ее рассказывать, что было дальше. И она рассказала о Филиппе, сыне первого Ле-Гранда, который приехал из Франции, чтобы вступить во владение Семью Очагами. И когда она говорила, я должна признать, что, несмотря на свое косноязычие, ей нельзя было отказать в выразительности. Портрет Филиппа, который она нарисовала своими простыми словами, предстал передо мной так же ярко, как и портрет Пьера, его отца. Пьера она изобразила старым хитрым денди, жестоким и подозрительным; а Филипп оказался прекрасным парнем, любителем охоты и катания на лодке, азартным картежником и сердцеедом. Но проклятие, продолжала она, упало и на него, и очень скоро. Его второй ребенок был найден задушенным в своей кроватке (здесь глаза женщины расширились от ужаса). И словно одного этого несчастья было недостаточно, проклятие настигло Филиппа еще раз, и вскоре он был убит выстрелом в спину на охоте, да еще своим лучшим другом. На следующее утро после похорон его тело нашли откопанным, правая рука была отрезана и исчезла. Семья решила, что это местные колдуны, а люди знали, что это проклятие. Вдова Филиппа осталась жить в Семи Очагах, а своего старшего сына послала учиться в Европу. Когда он вернулся и стал хозяином Семи Очагов, то тоже привез с собой невесту из Франции – ту самую, что теперь стала Старой Мадам.
– Наша Старая Мадам? – уточнила я.
– Да – Мари какая-то там, так ее звали. Это и есть Старая Мадам. Разве она не ведет себя так, словно она королева? Да, говорят, она в жизни пальцем не шевельнула – даже никогда сама не надела чулок! На это были рабы! Ее лодку, в которой она приезжала в Дэриен и ездила в гости на острова, расписанную золотом и набитую шелковыми подушками, сопровождали восемь рабов в ливреях, чьей единственной обязанностью было катать миссис во время ее выездов.