– Можешь взять горсть, – сказала я ему.
Он уже потянулся за ключом, но тут отдернул руку.
– Горсть? – повторил он. – Мне надо гораздо больше, чем горсть, – мне нужно очень много риса.
– Но это все, что мы можем позволить себе, Руперт.
Он стоял с прищуренными от злости глазами – в какой-то момент мне показалось, что он готов ударить меня. Но он не ударил. Он смотрел на меня глазами, полными ненависти. Затем выпалил:
– Это не твой рис, а мой, и ты мне его дашь.
– Нет.
Его тело напряглось от гнева и обиды, и он неподвижно стоял, глядя на меня презрительными детскими глазками. Потом он вдруг повернулся и пошел к выходу – я с облегчением вздохнула. Я решила, что сцена окончена, но ошиблась. У двери он повернулся и вперил в меня сверкающие от злости глаза:
– Папа прав, Эстер, ты нечестная, жадная женщина, – ты хочешь отнять все, что есть у папы и у меня. Ненавижу тебя.
Когда он ушел, я упала головой на стол, потрясенная и ослабевшая. Так вот оно что. Я думала, что это негры отравляют мальчику воображение, даже думала, что он ревнует к моему будущему ребенку. Теперь я поняла, что не это вызвало такие перемены в Руперте. Его мозг отравляли – да. Но это Сент-Клер медленно, но верно вливал в него ненависть и отвращал его от меня; и пока я сидела, что-то похожее на страх шевельнулось и замерло в моем мозгу – как зверь в лесу замирает и прислушивается при звуке опасности.
Я устало отодвинула прядь прилипших ко лбу волос. "Что, – спрашивала я себя, – замышляет Сент-Клер теперь?"
Глава XXI
С того дня меня ни на минуту не отпускала маленькая клешня страха, что засела внутри. И теперь, глядя на Руперта и его отца, я мучительно разрывалась между неумолимой очевидностью того, что вызывало этот страх, и невозможностью предотвратить вред, который наносится ребенку, – вред, от которого я должна его оградить. Похоже, меня обрекали на то, чтобы я наблюдала за превращением Руперта из любящего мальчика, которого я знала до сих пор, в дерзкого и неприятного мальчишку; но при попытках противостоять этому каждый раз натыкалась на стену, разделявшую нас теперь, и глаза Руперта смотрели на меня холодно и с ненавистью, и, прежде чем я успевала понять, что произошло, он уже ускользал от меня.
Я твердила себе, что не случилось ничего, что подтверждало бы мои дурные предчувствия. Ведь тот факт, что равнодушный отец вдруг стал внимательным – начал засыпать сына подарками, – не заключает в себе ничего необычного или подозрительного. Я напоминала себе, что отцы часто бывают поначалу равнодушны к сыновьям, пока не заметят, как их собственная мужественность отражается в их ребенке. Но, несмотря на все разумные доводы, которые приводила я, чтобы заглушить сидевший во мне страх, он не исчезал, с каждым днем увеличивая мою уверенность в том, что за действиями Сент-Клера стоит какой-то тайный план; каждое утро серый рассвет, заглядывая в мои окна, объявлял о том, что эта уверенность жива во мне. И, пока я вставала, одевалась и отправлялась по делам, она преследовала меня неотступно.
Четвертого июля – в день большого праздника – Семь Очагов почти опустели. Все работники, даже Марго и Маум Люси, соблазнились грандиозным пикником, устроенным для свободных негров хитрыми политиканами Севера, в лесу за Дэриеном, и мне пришлось заниматься хозяйством вдвоем с Тиб. Но я была не против. Сент-Клер уехал в Саванну, а при виде Руперта, с довольным видом чистящего ружье, у меня тоже поднялось настроение.
На закате с пролива подул легкий ветер, расшевеливший неподвижную изматывающую жару. После раннего ужина я оставила Тиб мыть посуду, а сама вышла подышать. Солнце умирало за серыми облаками, окрашивая пейзаж зловещим зеленоватым золотом – золотом, быстро таявшим в тумане, который нависал, как клубы дыма, над болотами, чтобы позже пробраться в глубь Семи Очагов и затянуть всю округу.
Но все-таки здесь было приятнее, чем в доме, и, радуясь, что сегодня избавлена от пустой болтовни Старой Мадам, я побрела по дорожке, ведущей к маленькой бухточке. Но не успела я далеко уйти, как вдруг остановилась, и страх пробежал по жилам, как холодная жидкость вместо крови. Из зарослей выполз человек, и я узнала в нем Джона Итона – того самого, которого выгнала отсюда. Он приник к кустарнику как подстреленная дичь, но, когда я разглядела его, мой страх прошел. Это был не негр, превращенный в дьявола, которого я вначале испугалась, а человек, отчаянно больной. Тело под грязными лохмотьями было истощено до предела и бешено тряслось в ознобе, а глаза были совершенно больные и невидящим взором смотрели в пустоту с изможденного лица. Я быстро подошла к нему.
– Джон Итон – ты болен?
Он обратил ко мне свой стеклянный взор, но не узнал меня.
– Воды, – пробормотал он, – ради Бога – воды…
Минуту я стояла, решая, что же делать. Он явно был настолько болен, что не дошел бы до хижин и лазарета. Однако не могла же я оставить его одного ночью пропадать в лесу. Даже сейчас он припал к земле и лежал с закрытыми глазами, не сознавая, где он и что вокруг.
В конце концов я убедила его пойти за мной во флигель, который пустовал много лет. Теперь он уже почти разваливался, но когда-то в нем держали жеребят, и я помнила, что там на грязном полу еще лежала солома. Войдя туда раньше Джона Итона, который плелся за мной как пьяный, я быстро собрала солому в подобие матраса. Затем я велела ему войти и лечь на нее. Дрожа всем телом, бормоча что-то в бреду, он послушно, с призрачной прежней насмешливой улыбкой на лице свалился в солому и свернулся на ней; лежа так, он был похож на мертвеца.
С поспешностью, на которую еще было способно мое неуклюжее, тяжелое тело, я направилась к дому и велела Тиб принести одеяла из кладовки, а сама захватила с кухни кувшин воды. Затем вместе с Тиб вернулась во флигель.
Но когда я снова вошла туда, то поняла, что Джону Итону уже не нужны ни теплое одеяло, ни освежающая вода. Он лежал так же, как я оставила его, свернувшись, как худая кошка, стеклянные глаза, казалось, по-прежнему насмешливо смотрят из-под полуопущенных век, похоже было, что он даже не успел шевельнуться на этой соломенной подстилке.
Но, оказывается, он все же успел шевельнуться. Тиб, стоя в дверях с одеялом в руках, прошептала – и в ее шепоте был слышен первобытный страх: "Миз Эстер! Смотрите!" Я увидела, что она смотрит на пол возле соломы и в глазах ее горит этот страх. Я посмотрела туда, куда она показывала костлявым пальчиком, и ужас, такой же безумный, как у нее, охватил и меня. Тогда я и поняла, что Джон Итон успел шевельнуться, что, пока меня не было, его рвало, и рвало черной кровью.
Я повернулась на непослушных от страха ногах и бросилась к двери, я вытолкала также и Тиб, да так быстро, что она чуть не упала. Нас в мгновение ока вынесло наружу, словно какой-то гигантской волной. Я увидела Семь Очагов покинутыми и опустошенными – негров, бегущих в ужасе с криками: "Желтая лихорадка"; я видела свой урожай погибшим, плантации разоренными, ввергнутыми во мрак ужасным призраком чумы.
"Но нет, – сказала я себе, – главное – не допустить паники". Стоя там, я закрыла ладонями глаза, чтобы больше не видеть этих зловещих картин, чтобы не слышать перепуганного воя, что уже стоял у меня в ушах. Затем я вдруг вспомнила о Тиб и, открыв глаза, увидела, как она съежилась от страха. Я схватила ее дрожащую ручку, не замечая, что она морщится от боли.
– Тиб.
– Да, мэм.
– Ты не должна никому ничего говорить. Слышишь меня?
Она скорбно смотрела на меня:
– Я заражус' этим, миз Эстер?
– Нет, нет. – Я поспешила ей солгать. – Вот если бы ты коснулась его.
– Я его не трог'ла, – прошептала она.
– Но ни одной живой душе не говори об этом. Поняла?
– Да, мэм – я не раз'кажу. Что вы сделаете, миз Эстер?