Я лежала на кровати – не на своей, – на моей кровати лежал Руперт, – это же была кровать гувернантки. Боль подступала и уходила – как лихорадка у Руперта, что поднималась и падала, поднималась и падала. Я плыла где-то на грани сознания, сейчас опять падала в темное забытье, откуда боль возвращала меня к реальности – звукам торопливых шагов, голосу Маум Люси: "Эта ребенка приходит до сроку", голосу Марго, холодному и вызывающему: "Можетта и не до сроку".
С болью смешивались звуки ветра, дождя, хлеставшего в окна, свет молнии, освещавший комнату, звонкие раскаты грома. Но рис был в безопасности – и как вовремя. Затем рис уходил далеко – только боль была близко. Я была деревом в лесу. "Как молодое деревце" – сказал Руа. Я была деревом, и с каждым ударом грома боль приходила опять. Почему эта женщина все кричит и кричит?
Я слышала, как произнесли имя доктора Туаттана. И через какое-то время – похоже, вечность, я скорее почувствовала, чем увидела, фигуру Сент-Клера, возвышающуюся надо мной. "С ней все в порядке, – протянул он. – Не нужно вытаскивать доктора Туаттана в такой шторм". Тогда я засмеялась. Я вспомнила голос Руа, произносящий: "Из тебя бы вышел неплохой доктор, Сент – но "излечи себя, врачующий", интересно, понял ли Сент-Клер, чему я смеялась. Затем снова ударил гром, а с ним пришла и боль – и вопли этой женщины заглушили мой смех. Почему та женщина все кричит и кричит?
Я вернулась к мягкому звуку дождя, к свету от огня, пляшущему по стенам темной комнаты, и были только я и дождь, и свет от камина, и освобождение от боли. Я с наслаждением осознавала это облегчение, но осторожно, как долго голодавший должен сначала осторожно попробовать свежей холодной воды. Я почему-то знала, что ребенок мой родился – но живой или мертвый – я не знала и даже не хотела знать. Я хотела только одного – лежать в темной комнате, не двигаясь и не думая ни о чем, чувствуя, что иначе снова обрушатся проблемы, от которых боль унесла меня.
Но немного погодя мое дремлющее сознание заработало и осознало первый звук – слабый скрип, скрипело где-то в комнате, ритмично и неустанно, и каким-то образом было связано и звучало в унисон с движением огромной тени на стене и потолке; и когда в голове прояснилось, я поняла, что кто-то сидит на низком стульчике у камина и раскачивается на нем. В тени на потолке я узнала усыпанную косичками голову Тиб.
– Тиб, – сказала я и испугалась звука собственного голоса.
Раскачивание тут же прекратилось, и она подошла к моей постели с белым свертком в руках и тревожно вглядываясь в меня. – Вы звали меня, миз Эстер? – благоговейным голосом спросила она.
– Да. Это ребенок?
Даже в темноте я поняла, что она улыбается, но она не ответила. Вместо этого она положила сверток около меня.
– Он мал'чик, миз Эстер.
– Зажги лампу, Тиб.
Когда она это сделала, я оперлась на локоть, отодвинула одеяло от личика ребенка и взглянула на него. Вот, сказала я себе, мой сын. Хотя я произнесла про себя эти слова, в них не было родственного чувства, как не чувствовала я его и к этому крошечному сморщенному тельцу. Зачатого без любви, зарожденного в моем теле против моей воли, тем, кого я ненавидела, я носила его с чувством, близким к возмущению – возмущению, которое чувствуешь к какому-нибудь паразиту, что, присосавшись, уже не отстает так просто. Такие чувства я испытывала к своему еще не рожденному ребенку; не желая его, но зная, что никогда не освобожусь от него, что он никогда меня не отпустит.
Теперь, опершись на локоть, я смотрела в маленькие глазки и заметила движущуюся тень на стене, обернувшись я увидела Сент-Клера, стоящего возле кровати в своем пурпурном халате.
– С вами все в порядке?
От этого вопроса, произнесенного таким равнодушным тоном, меня охватила слабость, и слезы подступили к глазам. Но он не должен видеть их, приказала я себе; и, чтобы скрыть их, снова наклонилась к крошечной фигурке. Он, наверняка приняв это движение за обычную материнскую ласку, спросил – таким же безучастным голосом:
– Как вы собираетесь его назвать?
Раздосадованная его безразличием, я взглянула на него.
– Вы говорите так, будто это совершенно неважно – как я назову сына?
– Важно только, чтобы вы не назвали его моим именем.
– Почему? – решительно спросила я. – Вы считаете его недостойным вашего имени?
Он улыбнулся своей невеселой улыбкой.
– По-моему, имя Руа будет уместнее…
Я знала, на что он намекал, но также знала, что он сам не верит в это обвинение – что он для того сказал это, что думал досадить мне таким образом – и поэтому я, проигнорировав его слова, спокойно ответила, преодолевая слабость, которая снова душила меня слезами:
– Я назову его Дэвид.
– Дэвид? – Он цинично усмехнулся. – Почему это Дэвид? Или так звали вашего доктора Прентисса, которого вы покинули так внезапно и так безжалостно?
Я вызывающее смотрела на него.
– Я буду называть его Дэвид, потому что это звучит, как имя доброго человека. Этой семье не помешает немного доброты.
Он бросил взгляд на маленькое личико возле меня. Затем протянул:
– Он слишком тщедушный. Похоже, у него немного шансов стать человеком.
Гнев подступил к горлу, как горькое лекарство, и чуть не задушил меня. Но я не доставлю ему удовольствия заметить это. Я сидела прямо и неподвижно, пока он бесшумно не удалился из комнаты. А вкус ненависти все еще ощущался у меня на губах.
Ребенок пошевелился – это было едва заметное слабенькое движение, – и я снова сала смотреть на него. Я увидела, какой он беспомощный, как грустно, казалось, смотрят на меня голубые глазки, устало, словно он не ждет ничего хорошего от того, что появился на этот свет, где ему совсем не рады.
Я вдруг прижала его к себе, чувствуя его крошечную беспомощность, ощущая его маленькие согнутые пальчики и вглядываясь в его печальные маленькие глазки. Мои чувства, жалость, разрастаясь, слились с той самой болью – той болью, что я чувствовала при его рождении. Я горячо повторяла себе: "Кроме меня, некому любить его и радоваться ему. Со всей любовью, всей силой, что есть во мне, я буду защищать его, что бы ему ни угрожало. При мысли о том, что он может испытать боль и страдание, сердце мое остановилось, и кровь словно застыла в жилах.
Глава XXIII
Даже в те дни, сразу после рождения Дэвида, когда мне надо было лежать, я с трудом оставалась в постели. Как я могла отдыхать? Хлопок и рис лежали в амбаре, расчет с неграми за сезонную работу должен был состояться вот-вот. Потом надо было обсудить с Шемом планы на следующий год, и, кроме всего этого, надо было искать новых работников, потому что, как сообщил Шем, многие из нынешней команды не станут заключать контракт на следующий год. Одних наняли уже на другие плантации, другие собирались на заработанные деньги приобрести собственный клочок земли и жить самостоятельно. Хотя Шем и убеждал меня, что новых работников будет найти нетрудно (спустя год и разуверясь в обещаниях северных политиканов, многие негры вновь были озабочены поисками работы, сказал он), я понимала, что нам нужно действовать как можно скорее, чтобы лучшие руки не уплыли от нас к другим. И потому на четвертый день своего постельного режима, когда слабость моя начала отступать, я пригласила Шема в свою комнату и вместе с ним разрабатывала планы на будущий год.
На следующий же день я написала Стивену Перселлу с просьбой найти надежных агентов для продажи моего риса и хлопка, с тем чтобы, когда я буду в состоянии приехать в Саванну, торги начались бы как можно скорее. Теперь я чувствовала, что время работает против меня. Лежа в этой комнате, обдумывая последние события своей жизни, я поняла, что вскоре мне предстоит столкнуться с критическими обстоятельствами. Незаметно, постепенно темные махинации Сент-Клера должны были неминуемо заработать. Я интуитивно чувствовала это с того самого дня, когда он ударил меня по лицу, и его притворная учтивость рассыпалась как карточная колода.