– А что ты хотела? Я должен был заставить их поверить в то, что между нами ничего не было – между тобой и мной.
– Мне все равно, что они подумают.
Он кивнул.
– Конечно. Этим все сказано. Ты была готова сунуть голову в петлю, лишь бы не пришлось ни на дюйм пригнуть свою упрямую шею. Честное слово, про нас, южан, говорят, что мы гордецы. Но черт меня побери, если кто-нибудь сможет переупрямить училку-янки.
Теперь я смогла улыбнуться. Потому что поняла, что Руа, несмотря на его ругань по поводу моего упрямства, еще, возможно, беспокоился, попадет моя шея в петлю или нет.
– Значит, вы лгали, когда сказали, что не разделяете с братом его увлечения янки, училкой-саквояжницей?
Его темные глаза сверлили меня, губы были твердо сжаты.
– Да, Эстер, я лгал. Если бы ты не была законченной дурой, то поняла бы это сразу. Мне пришлось спасать эту упрямую шею. А ты не почувствовала, Эстер? В лавке Ангуса? Как они были готовы… – Он оборвал себя, и глаза его помрачнели. – Да, Эстер, я лгал.
Он стоял здесь, его лицо было так близко, что, подняв руку, я могла погладить его по щеке. И радость захлестнула меня. Я не потеряла Руа. Он все еще мой. И когда я осознала, что это правда, горькое одиночество, что так долго висело надо мной, обратилось в ничто. Счастье, с которым я уже распрощалась навсегда, нахлынуло на меня, головокружительное и сладкое.
Я посмотрела ему в глаза.
– Руа, – начала я.
Он отодвинулся с насмешливой улыбкой на губах.
– Иди, Эстер. Училке не стоит флиртовать посреди площади, даже если ей с большим трудом удалось избежать виселицы.
Глава XXIX
Гуляя по плантации, я думала, что никогда еще не видела этих мест такими прекрасными. Убранные поля сладко спали в этот ранний час. Лес, окаймляющий их, вспыхивал яркими язычками сумаха, оранжевыми, лимонными и коричневыми. Дождевые капли радужно переливались в лучах восходящего солнца, как драгоценные камни на ветках кустарников. И где-то в глубине влажного леса пересмешник пел прощальную песню осени. И прощальную песнь Эстер Сноу, подумала я. Потому что я расставалась с Семью Очагами.
Когда-то я сказала: "Они мои, они мои. Я не отступлюсь от них", хотя тогда не имела на них права. Теперь по закону я могу ими владеть, а я от них отказываюсь. Потому что в тот день, два месяца назад, когда Руа вернулся ко мне, он убедил меня, что мы никогда не сможем жить в Семи Очагах.
– Мы не имеем права, – сказал он, глядя мне в глаза, пристально и мрачно. – Мы не имеем права – и ты знаешь, почему.
Я смотрела на него, пытаясь понять, что ему известно – о чем он догадывался, – и в его глазах я прочитала ответ. Теперь они были полны нежности и сочувствия.
– Сент был дьяволом.
Стоя в маленькой бухточке, я смотрела поверх вод Пролива. Трава на болоте, бурая и засохшая, еле заметно дрожала на груди у трясины; над ней торопливо уносился клин диких гусей с пронзительными криками. И постепенно, незаметно, помимо моей воли прошедшие недели вновь ожили в моей памяти. Я снова видела Сент-Клера лежащим в гостиной среди высоких свечей, такого же отстранившегося от всех, каким он был при жизни. Я снова слышала скрип повозки, везущей длинный черный гроб, монотонное пение маленького священника, читавшего молитвы над усопшим. Слышала также высокие мелодичные голоса негров над могильным холмом, их голоса, смешавшиеся с журчанием Олтамахи. И я вспомнила Таун – Таун, смотрящую на меня над открытой могилой, словно спрашивая, какое я имею право находиться здесь.
С того дня многое было сделано… Расчет с неграми и их отъезд, прощание с Шемом и потрясение при виде слез на его грустном лице. Приглашение Мак-Алистеров, добрейшей шотландской четы, в качестве смотрителей дома, под наблюдением Стивена Перселла они должны заботиться о Старой Мадам, которая так и лежала глыбой, живая не более, чем ее сын, смерть которого оборвала в ней ходовую пружину ее жизни.
Но теперь уже все это позади. Посуда и другие мелочи упакованы, опись имущества произведена, счета оплачены через Стивена Перселла. Сундуки с нашей одеждой – Руперта, Дэвида, Тиб и моей – еще вчера отвезены в Дэриен Вином. И скоро он увезет отсюда и нас. Да, это мое расставание с Семью Очагами.
Я ушла из бухты и направилась по тропинке, ведущей к хижинам, теперь пустым. И по дороге я заметила перемены, которые подействовали на меня угнетающе. Уже повсюду ощущался налет запустения. Сорняки разрослись по саду и хлопковым бороздам, по дорожкам, и я представила себе, как всемогущая воля природы уничтожает безжалостно то, что пытался здесь создать человек. Я вспомнила время, когда здесь раздавались и свист косы, и звон плуга, когда перекликались и смеялись негритянские голоса, и теперь мне почудилось здесь что-то пугающее, похожее на смерть посреди этой тишины.
Добравшись до "улицы" между хлопковым полем и хижинами и пройдя по ней почти украдкой, я заглядывала в открытые двери. Только беспорядок и пустота открывались моим глазам. Из хижин унесли все, что только можно. Даже ситцевые занавески были сняты с карнизов. И окна смотрели пусто, как невидящие глаза слепого.
Я постояла на "улице" возле амбара, под соснами, чей шелест скорее был частью тишины, чем шумом, вспомнила тех, кто месил эту землю в атласную коричневую массу. Стелла, Большая Лу, дядюшка Эрли, Линетта, Джон Итон, Клэренс. Как ловко выплясывали по глине их ноги в тот вечер, на празднике рисового зерна. Теперь и они в прошлом. Никогда больше их проворные пятки ни станцуют на этой лужайке. Никогда над хижинами не прозвенит беззаботный смех. Река затопит рисовые поля и подберется к садам; сорняки захватят и дом; вскоре он будет стоять покинутым и опустевшим, и только несчастные призраки будут бродить по нему.
Погрустневшая, я возвращалась к дому, по дороге твердя себе, что никогда не забуду маленькую бухточку или неподвижную тишину болотной топи, и стараясь запечатлеть в памяти все эти места, которые так полюбила. В моей прощальной прогулке оказалось столько боли. В Семи Очагах я лелеяла такие высокие мечты, думала, что так чудесно переменится моя судьба. Мне не удалось воплотить свои мечтания в жизнь. Все это оставалось позади. Но, несмотря на боль, со мной оставалась и радость.
Часом позже, взявшись с Рупертом за руки, следуя за Тиб, несущей на руках Дэвида, мы спускались по дорожке на пристань, где Вин ждал нас в лодке. Через минуту мы уже плыли по каналу.
Как когда-то Таун, я не сводила глаз с Семи Очагов. Дом величественным взором провожал нас, высоко вознеся свои семь труб к небу, и щемящая тоска сжала мне сердце. Солнце, которое теперь уже было высоко, изменило его облик, осветив во всем великолепии. Казалось, это какой-то волшебный замок. Но не по этому мимолетному очарованию болело сердце.
Для меня Семь Очагов обладали другим очарованием, которое воспламеняется в каждом сердце, когда слышишь слово "домой". Ведь он был моим домом, единственным за всю жизнь. И я никогда не перестану любить и оплакивать его.
Руперту тоже было больно это расставание. Он вдруг прижался ко мне, словно ему было легче, когда рядом близкий человек.
– Ты думаешь, нам понравиться в Миссури, Эстер? – Голос его был печален.
– Конечно, Руперт, я уверена.
– А я когда-нибудь вернусь в Семь Очагов?
– Обязательно. Они будут ждать тебя всегда. Когда ты вырастешь…
Он нетерпеливо перебил меня:
– Но в Миссури мы тоже сможем найти свой дом – правда?
– Конечно, найдем, – ответила я и представила хижину на делянке так ясно, будто уже перенесла в ней и долгую холодную зиму, и жаркое засушливое лето, и бесконечный тяжкий труд. Я взяла Руперта за руку и крепко пожала ее. Мне тоже было горько и страшно.
Но, подплывая к Дэриену, я забыла грусть и страх, потому что на пристани стоял Руа. И когда лодка направилась к причалу по золотистым от солнечных пятен волнам, он приветственно поднял руку. Так, с высоко поднятой рукой, он и стоял, ожидая нас.