До него донесся шум извне — это кричали люди. По сводам пещеры поползли тени нового дня, пятно света стало ярче и обозначило вход.
— Морсэн! Морсэн! Выходи! Выползай из своей берлоги, жрец!
Язык был прост, а потому понятен. Он еще раз посмотрел на плитку с иероглифами, пытаясь прочесть ее. Смысл некоторых символов начинал доходить до него: священные заветы, посыл человечеству.
— Ты обещал выйти на рассвете и явить нам чудо! Если ты не выйдешь, мы будем считать тебя лжецом! Мы сами войдем внутрь, и тогда смерть ждет тебя!!
Он разложил предметы, вытащенные из сумы, на холодном полу. Одна плита заполнена, другая — нет. Он должен был нанести письмо за эту ночь и не успел. Заниматься этим сейчас бесполезно. Его растерзают, если узнают об обмане.
Крики становились сильнее и как будто ближе. Он попробовал сосредоточиться. Он вспоминал — вспоминал то, о чем говорили ему на протяжении этого путешествия в никуда, и фразы сразу наполнялись новым смыслом, а то и не одним, и действия, и вещи представали перед ним в новом свете, а люди — новыми судьбами, возникали вспышками и растворялись в водовороте небытия.
— В каждом есть Бог, — прошептал он.
— Морсэн! Морсэн! Морсэн! — орали люди у самого входа в пещеру.
— Ну да. В каждом. Освободи в себе Бога. Ты можешь. Достаточно поверить.
Он сильно зажмурился, а потом закрыл глаза. Где-то там, снаружи, среди ясного безоблачного неба прогремел гром, и на землю легла тень, и подул холодный северный ветер с моря, и вспышка молнии ударила в песок, превращая его в оплавленное стекло. А потом тучи рассеялись, и толпа утихла.
Он пошел туда, к Солнцу и новому миру, который ждал его. Чтобы раствориться в нем без остатка.
Старик знает, что нужно делать, и он не переживал за него. Он медленно рассеивался в пространстве, полностью отдавшись власти природного процесса. Конечно, потребуется сосредоточенность и максимум внимания — ведь ему предстоит завершить этот Круг. А пока есть еще немного времени, и можно расслабиться.
Это напоминало последнее усилие, рефлекс, диктуемый инстинктом самосохранения, рывок от которого зависит жизнь всякой твари. Отчаянная попытка глотнуть воздух, когда над тобой толща воды.
Паук внезапно очнулся, с головы до пят покрытый холодным липким потом, в полутемном помещении, на мягком диване, по обе стороны от его крепко обнимали две основательно подвыпившие девицы, потягивающие коктейли через трубочку, перемежая процесс тонкими сигаретами "Vogue". Паук и сам у себя в зубах обнаружил дымящийся окурок. Оргия на танцполе продолжалась.
Пауку стало не по себе. Он торопливо выплевывает бычок, пытается рассмотреть девиц, но изумленно понимает, что не помнит, как, где, почему…. Горло ему сдавливает от ужаса. Если он помнит не то, что по идее должен — вещи, о которых не то что говорить, думать страшно, если он был в другом месте, кто же был здесь этот промежуток времени?!
Он боком крадется вдоль стенки и подспудно ощупывает одежду. Вроде бы все в порядке, ничего, вроде бы не потерял, ключи на месте, деньги, вернее то, что от них осталось — тоже. Сразу отложил десятку таксисту на обратный путь.
В голове Паука шумит пасмурный морской прибой. По подвесному телевизору рассказывают о зебрах — научно-популярная передача. Он сидит за стойкой, обжигая губы о терпкий кофе, и старается не уснуть прямо в клубе. Кофе подали с какой-то бумажкой, бармен растолковал, что это здешняя фича — типа, на бумажке написана твоя судьба. Паук не верил в гороскопы, знаки зодиака и прочую астрологическую дребедень, искренне полагая сие шарлатанством. Делать нечего, он развернул бумажку, свернутую трубочкой. На папиросной полоске было принтером отпечатано следующее: "Omnis est Pillula. [Все сущее — пилюля (лат.).]"
Бумажку он не выбросил. Надо будет поразмышлять позже над смыслом.
Во-первых, все хорошее быстро кончается. Во-вторых, неужели существо в джинсах и черном поношенном френче, с вздыбленной шевелюрой и красными глазами — это я? Вон то в большом панорамном зеркале. Дела….
Сидит, значит, наш Паук и думает, что пора бы и честь знать. Он сосредоточенно встает и думает про бедствия людские, про несчастных военнослужащих, голодающих пенсионеров, и нищих бездомных, сирых и убогих. Посмотрел на веселящуюся публику. Ему стало противно, он выбежал вон из клуба, борясь с приступом тошноты. И вот он по свежевыпавшему инею вырывается в февральское утро. На улицах пустота, а в ней — ветер, который он жадно глотает. Легче, уже легче, с каждой вновь обретенной секундой легче. Интересно, размышляет он, на кого я похож сейчас, если со стороны посмотреть. Пьянь какая-нибудь, одинокая этим воскресным утром, в котором спит город, присыпленный, словно порошком; город показался ему отрезанным от внешнего мира, вне его, существующим в ином измерении, где нет людей. Он медленно брел по центральной улице, мимо мертвых витрин магазинов, мимо пустого фонтана, в котором в жаркую погоду купаются цыгане, он неторопливо, руки в карманы бредет мимо черного в рассветной мгле квадрата универмага, фонарные столбы склонились над ним, а в теле — усталость и разбитость. Город наблюдает за мной, думал он, провожает слепыми окнами до дверей маршрутки.