Висенте Бласко-Ибаньес
Въ пекарнѣ
Если вся Валенсія изнывала въ августѣ отъ жары, то пекари подавно задыхались у печи, гдѣ было жарко, точно на пожарѣ.
Голые, прикрытые лишь ради приличія бѣлымъ передникомъ, они работали при открытыхъ окнахъ; но даже при этихъ условіяхъ ихъ распаленная кожа таяла, казалось, обращаясь въ потъ, который падалъ по каплямъ въ тѣсто, и библейское проклятіе исполнялось на половину, такъ какъ покупатели ѣли хлѣбъ, смоченный, если не своимъ, то чужимъ потомъ.
Когда открывалась желѣзная дверца у печи, пламя окрашивало стѣны въ красный цвѣтъ, a отраженіе его скользило по доскамъ съ тѣстомъ и тоже окрашивало бѣлые передники и запыленныя мукою и блестѣвшія отъ пота атлетическія груди и мускулистыя руки, придававшія пекарямъ что-то женственное.
Лопаты вдвигались и вытаскивались изъ печи, оставляя на раскаленныхъ кирпичахъ куски тѣста или вынимая пропеченные хлѣбы съ румяною коркою, распространявшіе пріятный запахъ жизни. А въ это время пять пекарей, склонившихся надъ большими столами, мѣсили тѣсто, мяли его, какъ отжимаютъ мокрое бѣлье, и разрѣзали на части. Все это они дѣлали, не поднимая головы, разговаривая ослабѣвшимъ отъ усталости голосомъ и напѣвая тихія и заунывныя пѣсни, которыя часто не допѣвались ими до конца.
Вдали слышались голоса sereno[1], выкрикавшихъ часы, и крики ихъ рѣзко звучали въ духотѣ и тишинѣ лѣтней ночи. Публика, возвращавшаяся изь кафе и изъ театра, останавливалась передъ рѣшетками оконъ пекарни, чтобы поглядѣть на голыхъ пекарей, работающихъ въ душной берлогѣ. Фигуры ихъ были видны только отъ пояса и напоминали, на фонѣ пламени въ печи, души грѣшниковъ на картинѣ, изображающей Чистилище. Но раскаленный воздухъ, сильный запахъ хлѣба и вонючій потъ пекарей живо отгоняли любопытныхъ отъ рѣшетокъ, и въ пекарнѣ возстановлялось прежнее спокойствіе.
Наибольшимъ авторитетомъ пользовался среди пекарей Косоглазый Тоно, здоровенный парень, славившійся своимъ сквернымъ характеромъ и грубымъ нахальствомъ, хотя надо сказать, что люди этой профессіи вообще не отличаются воспитанностью!
Онъ выпивалъ, но ни руки, ни ноги его не дрожали отъ вина; даже наоборотъ вино вызывало въ немъ такую драчливость, точно весь міръ былъ тѣстомъ, какъ то, которое онъ мѣсилъ въ пекарнѣ. Въ трактирахъ, въ окрестностяхъ города, мирные посѣтители дрожали, точно при приближеніи бури, когда вдали появлялся Тоно во главѣ куадрильи пекарей, съ одобреніемъ встрѣчавшихъ всѣ его остроты. Это былъ настоящій мужчина. Онъ ежедневно колотилъ жену и не давалъ ей почти ни гроша изъ заработка, и дѣти его, босыя и голодныя, съ жадностью набрасывались на остатки ужина, который онъ бралъ съ собою въ корзинѣ каждый вечеръ въ пекарню. А если не считать этого, то онъ былъ добрый малый, который прокучивалъ деньги съ товарищами, чтобы имѣть право мучить ихъ своими грубыми шутками.
Хозяинъ пекарни относился къ нему съ нѣкоторымъ уваженіемъ, какъ будто побаивался его, а товарищи по профессіи, бѣдные малые, обремененные семьею, избѣгали всякихъ недоразумѣній съ нимъ и терпѣли его грубости съ покорною улыбкою.
У Тоно была своя жертва въ пекарнѣ — бѣдный Менутъ[2], молодой, тщедушный работникъ, недавно вышедшій изъ ученія. Товарищи смѣялись надъ нимъ за непомѣрное усердіе въ работѣ, которымъ онъ надѣялся заслужить повышеніе заработной платы, чтобы жениться.
Бѣдный Менутъ! Всѣ товарищи, отличавшіеся инстинктивною льстивостью трусовъ, приходили въ восторгъ отъ остротъ и насмѣшекъ, которыя Тоно позволялъ себѣ по его адресу. Одѣваясь по окончаніи работы, Менутъ находилъ въ карманахъ платья разныя вонючія вещества; часто получалъ онъ отъ Тоно въ лицо комки тѣста, а, когда тотъ проходилъ мимо него, то неизмѣнно хлопалъ его по согнувшемуся спинному хребету своею тяжелою лапою съ такою силою, что зданіе могло бы, кажется, рухнуть отъ сотрясенія.
Менутъ покорно молчалъ. Онъ былъ такъ слабъ передъ кулаками этого животнаго, забавлявшагося имъ.
Однажды въ воскресенье вечеромъ Тоно явился въ пекарню въ очень веселомъ настроеніи. Онъ побывалъ днемъ въ трактирѣ на берегу; глаза его были налиты кровью, а изо рта сильно пахло виномъ.
Онъ принесъ крупную новость. Онъ видѣлъ въ трактирѣ Менута съ невѣстою — рослою дѣвкою. Этотъ чахоточный червякъ сумѣлъ прекрасно выбрать себѣ невѣсту; у него, видно, губа не дура.
И Тоно сталъ описывать бѣдную дѣвушку, среди хохота товарищей, съ такими подробностями, точно онъ раздѣвалъ ее взглядомъ.
Менутъ не поднималъ головы надъ работою, но былъ блѣденъ, какъ будто трактирная закуска лежала въ его желудкѣ тяжелымъ камнемъ. Онъ тоже былъ въ эту ночь не такой, какъ въ другіе дни; отъ него тоже пахло виномъ, и глаза его нѣсколько разъ отрывались отъ тѣста и встрѣчались съ косымъ и хитрымъ взглядомъ тирана. О немъ самомъ Тоно могъ говорить все, что угодно. Онъ привыкъ къ его насмѣшкамъ. Но говорить такъ о его невѣстѣ?.. Боже мой!..