…Бой за рекой разгорался. Отчаянно жестокий, как это бывает при десантах. Пройдет некоторое время, и на плацдарме войдут в силу законы организации и управления. Появятся опергруппы, а затем и штабы соединений. Перебросится артиллерия… Но в первые часы после высадки все решают доблесть и мастерство тех немногих людей, которые зацепились за берег.
— Кузовков, кто у тебя уже на той стороне?
— Два батальона сто двадцатого и до роты триста третьего. Держатся с трудом. Шитцы давят огнем.
— Как Кулешов?
— Он молодец. Уже углубился на полкилометра от реки.
— Радиосвязь есть?
— На реке была, сейчас прекратилась. Что-то у них там случилось. Тянем через реку провод.
— В Кулешова верю. Он удержится».
«В Кулешова верю…» Эта вера в людей — в командиров корпусов, дивизий, полков, батальонов — очень помогала ему командовать армией. Так же как им помогала вера в него. Они всегда знали: он близко, он в курсе всех событий, наблюдает за их действиями, направляет их, если нужно, тут же вмешается, повлияет на ход боя.
Николай Михайлович Горбин вспоминал, что командарм перед днепровской операцией высказал пожелание (приказывал категорически он только тогда, когда в том была необходимость):
— Хорошо бы мне иметь связь непосредственно с передовыми отрядами, батальонами, полками — напрямую!
Такую связь ему обеспечили, хотя, правда, в огне она порой нарушалась. С ее помощью он лучше ощущал дыхание своих солдат. А это входило в число главных требований его полководческого кодекса, которого он придерживался на войне сам и который всячески старался сделать обязательным для всех командиров.
В последнюю перед форсированием Днепра ночь, когда по традиции вспоминали Сталинград, Курскую дугу и еще раз перебирали, все ли готово для высадки на тот берег, командарм обратился к члену Военного совета Радецкому:
— Николай Антонович, помогите через политработников выявить первых героев… Безвестных остаться не должно!
Наступали перед большими боями минуты, когда сложное нагромождение забот, как будто полностью владевших мыслями командарма, вдруг отодвигалось и уступало место мыслям о солдате, о его долге, судьбе. Некоторым из окружавших Батова людей казалось не очень гуманным его убеждение в том, что солдата не нужно жалеть, о нем нужно заботиться. А Батов за пройденные войны убедился, что жалость солдату не нужна, нужно внимание к нему, забота о его фронтовом быте, старание понять его душу и откликнуться на любой ее патриотический порыв, откликнуться письмом в солдатский дом, ободряющим словом перед атакой, наградой за ратное усердие. Потому что не понять душу солдата — значит не понять войны. А как тогда воевать? Потому и политработникам Павел Иванович всегда напоминал (хотя знал, что Радецкий понимает это так же, как и он), чтобы ни один отличившийся в бою солдат не остался не отмеченным. Батов не забывал при случае напомнить об этом и командирам.
Так во время форсирования Днепра у Батова состоялся разговор с командиром 27-го корпуса Ф. М. Черокмановым. Возбужденный успехом, ком-кор принялся хвалить бойцов 170-го саперного батальона:
— Каждому надо дать Героя. За два часа в полном составе стрелковый батальон переправили.
— Кто особенно успешно действовал?
— Взвод лейтенанта Швеца.
— Пришли его ко мне на НП в тринадцать ноль-ноль!
— Пришлю, товарищ командующий, если жив будет. Сейчас канат через реку перетягивают. Огня там хватает…
«Василий Швец, — пишет Батов в мемуарах, — прибыл на армейский НП, как было приказано, в 13.00, когда движение через реку прекратили во избежание неоправданных потерь. Это был крепкий, среднего роста молодой офицер, видно, недюжинной физической силы. Командир 14-й инженерно-саперной бригады подполковник М. М. Виньков представил его:
— Наш первый кандидат на звание Героя!
— Генерал Черокманов лестно отзывается о вашем взводе, товарищ лейтенант. Доложите, как действовали.
— Взвод задачу выполнил, товарищ командующий. За два часа на тот берег доставлен стрелковый батальон сто девяносто третьей дивизии.