Проходя мимо, Вадим тоже взглянул на Иру, и лицо его переменилось. Он даже на миг приостановился и приоткрыл рот. Ира заметила, что смотрит он не в глаза, а выше, на лоб. И во взгляде его за секунду пронеслись и ошеломление, и смущение, и злость. Что не так? Непроизвольно рука потянулась ко лбу – на ощупь всё в порядке.
Ира бегом вернулась в корпус, перерыла сумку, тумбочку. С собой у неё было крохотное зеркальце, но сейчас оно куда-то пропало.
– Вита, – повернулась она к соседке. – Вита! – громко и твёрдо позвала она, но та опустила глаза в пол и не откликалась.
Пришлось постучать в комнату Антонины Иннокентьевны.
– У вас нет зеркала?
– За… – осеклась воспитатель, уставившись на Иру. Затем пропустила её к себе. Открыла шифоньер – зеркало крепилось с внутренней стороны одной из дверок. – Откуда это?
Ира оцепенело таращилась на своё отражение – на лбу крупными жирными буквами было написано зелёнкой «крыса».
– Кто это сделал?
Ира пожала плечами.
– Ночью, что ли? Мальчишки, поди? Вот же негодяи! Линейка вот-вот начнётся, а тут такое. Ты вот что, ты на линейку не ходи, не надо, чтоб все видели. Так, вот вата и где-то у меня тут был одеколон, – хлопотала Антонина Иннокентьевна. – Ай, чёрт! Я же отдала его этому несносному Павлику! Головку на магнитофоне протереть ему, видите ли, было нечем. Пойдём!
Она потянула Иру за собой прямиком в комнату вожатого.
– Полюбуйся, Денис, что твои мальчишки натворили.
Денис молчал, глядя исподлобья.
– У тебя одеколон есть? Дай ей.
Он кивнул. Вытащил из-под кровати коричневый чемодан, достал оттуда флакон «Саши» и так же молча передал воспитателю, не Ире.
Антонина Иннокентьевна снова завела Иру к себе, всучила клочок ваты и одеколон.
– Будь здесь. Оттирай. Должно оттереться. А я потом разберусь с этими шутниками.
Ничего она не разберётся, знала Ира. Всем тут только одно и надо – чтобы всё было шито-крыто. Вон Денис – даже про Ирин побег не стал докладывать начальству. И с вещами испорченными – грозился лишить дискотеки, но стоило Свете подлизаться, как тут же простил. А здесь тем более такая мелочь. Хотя для неё, для Иры, это, конечно же, не мелочь. Это невыносимое унижение.
Ира снова глотала слёзы, оттирая зелёнку. Кожа на лбу уже горела, а проклятые буквы стали разве что бледнее.
Когда вернулась Антонина Иннокентьевна, Ира ей заявила, что в свою палату она больше ни ногой.
– Ну а где ты будешь спать до воскресенья?
Ира молчала. Антонина Иннокентьевна вздохнула, обвела взглядом крохотную комнатку.
– Ладно, возьмём у завхоза раскладушку, поставим вот тут, у двери. Так, сейчас завтрак, а после завтрака сходим с тобой… а всё-таки что там у вас произошло?
– Ничего, просто…
Ира замолкла. Разве такое толком объяснишь? Да ещё за пять минут.
– Всё у вас ничего, а потом плачете, – махнула рукой воспитательница.
31
К обеду небо заволокло свинцом, и вскоре припустил дождь. Настоящий ливень. На дорожках быстро расползались, пузырясь, лужи.
Павлик придумал играть в почту, живо раздербанив под это дело общую тетрадку. «Письма» писали анонимно, складывали листок и сверху указывали кому. Почтальоном вызвался быть сам Павлик, а роль сумки выполняла его же пилотка.
Письма адресовали друг другу и писали всякие глупости. Одни, получив почту, хихикали, другие заинтересованно выискивали глазами, кто бы это мог написать, а третьи обижались или злились. Надя Клинкова, которая носила очки с бифокальными линзами, получив в письме злое и глупое: «У кого четыре глаза, тот похож на водолаза», вскочила, смяла листок и убежала с веранды вся в слезах. Павлик устремился за ней следом, показав при этом неведомо кому кулак, и через пару минут вернул Надю.
Дима Долгов тоже распсиховался на безобидный детский стишок: «Точка, точка, запятая – вышла рожица смешная…». Не догадался, что записку ему написала Галя Толкачёва, с которой он рядом сидел, когда показывали кино в клубе и которой он втайне нравился. Тоже смял и крикнул:
– Ну так посмейся, кто это накалякал, а я тебе шею намылю!
И всё равно обиднее всего было тем, кто не получил ни одного письма. Они, скрывая грусть и лёгкую зависть, поглядывали на тех счастливчиков, кому написали сразу несколько.
Вот только не все счастливчики радовались такому вниманию. Вадиму пришло целых три письма. Про одно он догадался – от Регины. Аккуратным круглым почерком она вывела: «Вадик, ну сколько можно кукситься?». Она уже сто раз то же самое и напрямую спрашивала. Даже надоело. И слово-то какое дурацкое выбрала – кукситься! Откуда только взяла такое. Как будто он барышня в печали. Ещё в одном ни слова – просто нарисовано сердечко со стрелой. Третье, скорее всего, от Серёги… «Не надо печалиться – вся жизнь впереди!». Серёга всю эстраду знает наизусть. Сам Вадим никому писать не стал.