Так вот, очень она любила смотреть в кастрюлю, когда мама варила борщ, например. Мама овощей подкидывает, пенку снимает или пробует на вкус, а Майя стоит, плечом почти касаясь, и смотрит пристально в самую суть борща. Потом повернется резко и на выходе уже, так что и объясниться с ней невозможно, скажет вдруг со смешком:
– Что это вы так мало капусты кладете? А сельдереева корня и вовсе нет!
Вот эту молодую еще старушку сейчас бы первой удавил.
Вышел все же к ужину. Старик напротив меня выковыривал вилкой и ножом что-то из омлета. Я сообразил: омлет бывает плохо взбит, и капельки белка сквозь него проступают. С детства он, значит, этого не любит.
Так вот в муках и прошли два моих дня. Утром в понедельник поплелся к конторе решать судьбу. Как бы власть вернулась с отдыха – есть теперь с кем повздорить.
Для выяснения моей приблизительной личности звонят в столицу. Слышу, подтверждают им, что я есть, что просто не успели еще о моем существовании сообщить, а так-то забронирован для меня номер девятнадцатый.
При слове «забронирован» почувствовал я легкий восторг самоуважения.
– А может быть, оставим его в прежнем? – спрашивает нахально контора.
– Нет-нет, что вы? – на том конце провода. – Для него забронирован девятнадцатый.
Администраторша с кукольным личиком смотрит на меня удивленно, прикидывая, что ей предстоит в будущем изображать: восторг, подобострастие или легче вступить в неформальные отношения во время круглосуточного дежурства…
Как встретил меня этот девятнадцатый! Так, будто не переводя дыхания ждал меня не только эти два дня, но и всю жизнь.
Солнце играло в нем само с собой. На немецких обоях были нарисованы русские березки. Труба скупо протекала по капельке в минуту, радуясь, по-своему, встрече.
Я бросился к тумбочке – она была хоть и поменьше прежней, но с ручками. А главное, на ней стояла недавно вымытая и сухая пепельница. Упал на тахту – не визжит. Включил лампу – горит! В углу брызги от итальянского шампанского запеклись – вот какие люди здесь жили. Я начинал понимать взгляд администраторши. Но это неожиданное повышение в чине мне, как, уверяю, и любому бы из вас, показалось просто восстановлением справедливости.
За окном пейзаж хоть и похуже, зато никаких тебе истребляющих покой звуков жизни. Слева, высунешься, видны столовая и библиотека. Проснешься утром, посмотришь и сразу можно понять, что они там себе думают – библиотека и столовая.
Включил кран и тут же свалился без сил. Через час просыпаюсь – сразу к воде: холодная. То-то же!
Выхожу: матери молодые, симпатичные детей прогуливают. Старички благородно беседуют и мне, улыбаясь, кивают. Я изображаю искренний же поклон. ВМW прямо у моих ног притормаживает, и товарищ мой из него выходит.
– Привет, – говорит, – и ты здесь? Заходи вечером, попьем чайку или чего-нибудь покрепче.
Старик вчерашний идет мне навстречу с пластырем на лбу, бьет себя рядом с пластырем и говорит зазнаисто:
– Подрался вчера!
– Я тоже, – отвечаю, – ночь всю эту во внутренних борениях провел. – И оба мы с ним хохочем.
– Пошли, – говорит старик и подмигивает, – би-гус. На обед – бигус.
Возвращаюсь с обеда и ловлю себя на том, что как-то весь подпрыгиваю. Мысли при этом в голове рождаются все такие философские и законченные. Что еще надо человеку для счастья? – думаю законченно. Или законченно тоже: что это мы так странно живем – сначала все отчаянные какие-то, потом все какие-то мучительные? И наконец: надо бы еще послужить человечеству.
Вдруг вижу, в мой бывший номер мужик ключом никак не может попасть. А рядом чемоданчик стоит. Так мне на какой-то момент опять муторно стало, вроде как от понимания круговорота беды в природе. Потом подумал: может быть, для него тоже лично забронировали? Тогда ведь совсем другое дело!
Сон о часах
С Казанской он свернул на Вознесенский проспект, потом на Екатерининский канал и уже минут через пять был на Сенной площади. Шел и повторял про себя эти новые старые названия. Делать ему было нечего.
Город, ветшавший и обсыпавшийся на глазах, теперь, как при обратном прокручивании киноленты, возвращался к своему прежнему облику, который был нашему герою незнаком. Он ведь и по Сенной никогда не гулял. По Сенной гуляли Некрасов и Достоевский, а он – по площади Мира.
В течение всего его детства и юности реставрировали Спас-на-Крови. Затем (и до сего дня) на Сенной строили метро. Вероятно, дело было рассчитано надолго, потому что строители возвели для своих подсобных дел и круглосуточной жизни каменные домики. Теперь ему было интересно, какой акцией градостроители отметят последнюю часть его жизни и успеют ли?