Мы говорили так, словно вспоминали забытый диктант, который писали когда-то, сидя за одной партой. И поэтому все время смеялись.
Но тут сфера лопнула и грохот города бросил нас друг к другу. Зрение наше перепуталось во взаимных отражениях. Она очнулась первой.
– Ловко ты от меня тогда улизнул, – сказала она.
– Не говори. Сам не ожидал от себя такой прыти.
– Ну, там-то, небось, от одиночества не страдал?
– Да уж, – сказал я, – воображению не прикажешь. Шесть лет сплошное лето, просвечивающие на солнце платья, белозубые улыбки.
– Бедный, – сказала она.
– А кто твой генерал?
Она смотрела на меня не моргая, и в глазах ее ясно читалась жалость. Но, черт возьми, это была совсем не та жалость, о которой я мечтал утром.
– Ну, ты не пропадай, – сказала Таня. – Адрес у меня теперь другой. Телефона пока нет. Так что звони, захаживай.
Сияние исчезло. Передо мной колебалась пустота, похожая на серебристый Танин скафандр. Я вошел в него, и озноб отчаянного одиночества тут же стал сотрясать мое тело. Но, несмотря на это, я продолжал улыбаться Таниной улыбкой. Машинально сунул руку в карман за сигаретами – в кармане оказалось дамское зеркальце, бумажный рубль и ментоловый карандашик.
Я пошел вдоль набережной к центру, но ясно чувствовал при этом, что какой-то частью своего существа лечу в противоположном направлении, туда, где кончается город. И если здесь воздух был чист благодаря предупредительно опиленным тополям, то там уже буйствовала тополиная пурга, в теремках продавали мандариновый сок, звучала музыка и колесо обозрения возносило пустые кабинки над кронами деревьев.
На окраине парка стоял красный «жигуленок». «Дворники» его работали непрерывно. Мне показалось, что сквозь светозащитное стекло я различил за рулем Сашку Бобрукина. Дверца предупредительно открылась, и серебристый скафандр невесомо пролетел в машину.
– Привет, мой генерал, – сказала Таня и достала из кармана вместо зеркальца пачку моей «Стрелы». Секунда раздумья, удивленный взгляд спутника…
– Зверский холод. Дашь ты, наконец, зажигалку!
А сам я стоял уже перед дверью квартиры своей жены Насти. К двери была приколота записка: «Не стучать – звонок не работает!». Первое «не» было приписано другими чернилами. Я почему-то сразу понял, что это дело рук моего сына Альки. Неужели это «не» передалось ему от меня генетически? Или оно живет вроде микроба в воздухе, и я тут ни при чем? Во всяком случае, мне стало жаль никогда не виденного сына. Еще бы, на вопрос: «Где мой папа?» всю сознательную жизнь слышать: «Папа спит». Что вообще можно подумать в этом случае о жизни! Не удивлюсь, если там на даче он покусает и тетю Федору, и злую собаку.
Я постучал.
– Сказала – всё! – раздался за дверью Настин голос.
– Открой, что ли.
– Я устала, устала, устала…
В приступе несдерживаемой злобы я стал стучать кулаками и ногами одновременно. Мне ответил хохот жены:
– Достучишься, сейчас вызову милицию!
– Ты что, хлорофосу там, что ли, наглоталась? – закричал я.
Наступила тишина. Потом послышался щелчок замка.
– Валера? – тихо спросила Настя.
– Холера! – зло сказал я.
Дверь отворилась. Настя стояла босиком в алом просторном халате, в котором при желании могла спрятаться вся наша семья. Но при этом она, маленькая, вся как-то выскальзывала из своего покрывала – шеей, плечами, грудью, коленями. У меня было ощущение, что и лицо ее слишком, что ли, обнажено.
После недолгого замешательства Настя снова расхохоталась:
– Муженек! Ха-ха! Явился к шапочному разбору. Ой, не могу!
– Настя, ты пьяна, – сказал я.
– Не тебе ж одному. Хитренький какой! Пришел помогать клопов морить? Ха-ха! – Она согнулась в смехе, потом всплеснула руками. Халат приоткрыл ее обнаженное тело. Я почувствовал невыносимое желание, похожее на желание убийства.
Ни слова не говоря, я втолкнул ее в комнату и запер дверь изнутри. Снял рубашку, промокнув ею вспотевшее лицо. Потом развязал шнурок, на котором держалось алое непрочное одеяние. Настя была безучастна и покорна.
Я уже докуривал сигарету, когда Настя открыла глаза. Подкинул одну из двух рюмок, стоявших на столе. Та разбилась ровно по ножке и закатилась под тахту.
– Мне нужна моя электрическая бритва, – сказал я.
– Бритва перегорела.
– Тогда все, – сказал я.
– Сцена будет?
Я натянул на себя влажную рубашку и повернул ключ.
– Сцены не будет?! – переспросила Настя, торопливо похохатывая.
Выходя на лестницу, я услышал, что Настя плачет.
Старушки, сидящие у парадной, не узнали меня. Ерема, снимавший травой стружки с откупоренного фуфаря, сквозь меня увидел приближающегося милиционера и, аккуратно пристроив бутылку в кустах, принял вид загорающего. Постаревший Шарик даже не посмотрел в мою сторону. Улицы текли мне навстречу – ходьба почти не требовала усилий. В воздухе банно пахло прогретыми березами.