— Я не говорю о Гуннире.
Алекс скатился с меня и издал глубокий вздох.
— Для такой чертовски красивой, как ты, ты точно можешь убить момент.
Я насмешливо хмыкнула.
— Это убивает момент? Из всего...
— Офелия.
— Ну, скажи мне. Чего ты боишься?
АЛЕКСЗАНДЕР
Что за гребаный вопрос. Я не боялся Гуннира, но он был копией того, кого я боялся больше всего: Человека. Он был мертв, от него остались одни кости, как и от всех женщин, переступивших порог этого дома и не ушедших живыми, но он все еще властвовал над всеми в этом доме. Даже тени, ходившие по стенам, были прикованы к этому месту страхом и болью, которые он причинял. Человек был маэстро, а мы - оркестром, исполнявшим ту музыку, которую он хотел услышать. Вместо инструментов мы играли на женщинах. Крики, хныканье, плач – это была его симфония. Даже сейчас, если бы я попыталась остановить торжественную мелодию, моей жизни пришел бы конец. Если Гуннир не заберет мою жизнь, он разорвет на части то, чем я дорожил больше всего на свете.
Офелию.
Именно тогда я понял, что больше всего боялся не Человека. Я боялся любви.
Если я кого-то любил его отрывали от меня. Говорят, что лучше любить и потерять, чем не любить вообще, но к черту эту поговорку. Тот, кто ее придумал, не знал ее истинного смысла. Они не понимали мучительной боли, которую приносит потеря. Я знал, что значит потерять любимого человека, и это сломило меня. Я поклялся, что больше никогда и никому не позволю войти в свое сердце. Любовь не была чем-то прекрасным и могущественным. Она была скорее болезнью, которая поражала мое тело, пока я не становился слишком слабым, чтобы жить. Любовь убивала во мне светлые стороны, а я так старался, черт возьми, не пустить Офелию в ту тьму, которая занимала мое сердце. Я не мог любить ее, потому что тогда и она была бы оторвана
— Чего ты боишься? — Спросил я, потому что у меня не было для нее ответа.
— Моего отца, — без колебаний ответила она. — Даже когда он впадал в алкогольную кому, я все равно не могла избавиться от страха, который испытывала при каждом вздохе в том доме.
Я чувствовал это. Я действительно, черт возьми, чувствовал это.
— Что он сделал?
— Не спрашивай меня об этом, — сказала она, ее голос был таким низким, что я почти не слышал ее.
— Нельзя спрашивать о страхах, а потом закрываться, когда тебя спрашивают о твоих.
— Ты и сам не был откровенным. — Она молчала так долго, что только тиканье часов отсчитывало время, прерывая тишину. Наконец она издала дрожащий вздох. — Он трогает меня так, как не должен трогать ни один отец. Сначала я думала, что он слишком пьян, чтобы понять, что я не моя мать, но потом поняла, что он просто болен.
То, что осталось от моего сердца, опустилось в живот.
— Сколько тебе было лет, когда это началось?
— Я не помню времени, когда этого не было.
Неудивительно, что она была чертовским профессионалом по исчезновению в своем сознании. У нее была целая жизнь практики.
Еще раз вздохнув, она продолжила.
— Каждое сознательное воспоминание об отце было адом, и не только из-за того, что он сделал со мной. Это было все. Это было само его существование.
Боже, я тоже это чувствовала. Слеза вытекла из моего глаза и скатилась к уху. Неудивительно, что я видел в ней столько себя.
Она была мной. И я был преисполнен желания уничтожить все хорошее, что в ней осталось, как и этот чертов Человек. Как и ее отец.
Я повернулся лицом к стене, словно она была ярким светом, который ослепил бы меня, если бы я не отвернулся. Она была слишком близко. Я боролся за то, чтобы не пустить ее в свое сердце, но она пробивала себе путь внутрь, как мое отражение, глядя на меня сквозь чертовы трещины, которые она создала.
Чувство вины навалилось на меня, как чудовище на грудь, и рвалось наружу, чтобы добраться до мягких частей внутри. Я был не лучше того, кого она боялась больше всего. Она была так мертва, когда ее принуждали, потому что это был ее дом. А принуждение к ней было моим. Мы должны были покинуть это место. Мы должны были покинуть дом, каким-то образом, навсегда.
— Офелия, — прошептал я. — Я боюсь тебя.
Она приподнялась на локтях, и даже в темноте я почувствовал растерянный взгляд на ее лице. Даже в слабом лунном свете, даже с закрытыми глазами я видел складку между ее бровями. Это было бы трудно объяснить. Я не боялся ее физически, но я боялся того, чем я мог бы стать под ней. Как она могла вытащить меня из глубин ада, не оставив себе смертельных ран?
— Я не понимаю, — сказала она. — Что я такого сделала, чтобы ты меня боялся?
— Ты разрушаешь все, что я когда-либо знал. — Ты разрушаешь десятилетия воспитания. Это чертовски страшно. Чувствовать что-то – это хуже, чем не чувствовать ничего вообще.
Матрас просел, когда она снова устроилась рядом со мной. Некоторое время она молчала, и я начал думать, что ей надоел этот разговор, но она лишь обдумывала, что скажет дальше.
— Я не согласна. Если мы оцепенеем от всего, то потеряем свою человечность. Мы превратимся во что-то маленькое и незначительное.
— Кем ты меня видишь, О? Хищником? Дьяволом? Что?
Кровать заскрипела под ней, когда она повернулась на бок, чтобы посмотреть мне в лицо.
— Сначала я видела в тебе злодея, но теперь поняла, что на самом деле ты жертва обстоятельств.
Я насмешливо хмыкнул.
— Чушь собачья.
— Не чушь. Сделал бы ты то, что сделал, если бы не оказался в этом доме?
Вот дерьмо. Трудно сказать. Я никогда не думал, что что-то не так, пока Человек не привел меня в хозяйственный магазин и я не увидел женщин, разгуливающих без цепей на шее или лодыжках. На их лицах были улыбки. Они казались счастливыми. Когда я спросил его, зачем женщинам дома нужны цепи, он ответил, что это для того, чтобы они не убежали. Мама все время говорила мне, чтобы я перестал задавать вопросы, но я не мог остановиться, даже когда Человек бил меня за это. В конце концов он заставил меня замолчать. Но даже если он заставил меня замолчать, мой разум продолжал одержимо следить за тем, как живут другие люди. Я был как один из тех печальных медведей в унылых клетках зоопарка, не понимая, что мой образ жизни неестественен, пока не увидел, как живут медведи в дикой природе. Я не понимал, что все вокруг меня - ложь. И все же, как и медведь в клетке, я не был приспособлен к выживанию в естественной среде обитания. За решеткой была безопасность. Но смог бы я выжить, если бы меня не посадили в клетку?
Я никогда не стану Гунниром или Человеком, это я знал, но стал бы мой член дергаться, когда женщина сопротивлялась моим прикосновениям, если бы меня не обучал сам Сатана? Это было так нормально. Я представлял, что чувствуют люди, когда слышат чьи-то крики о помощи, но вместо того, чтобы броситься им на помощь, я испытывал желание причинить им еще большую боль. Чему меня учила та студентка-психолог? Природа против воспитания? Могло ли то, как меня воспитывали, задушить то, кем я мог бы стать?
Я не знал. И никогда не узнаю.
— Я не могу ответить на этот вопрос, — сказал я.
Ее пальцы пробежались по моей коже, отыскивая в темноте шрамы.
— На тебе не было бы всех этих отметин, если бы ты действительно был таким. Им не пришлось бы выбивать из тебя эту жизнь.