Он резко захлопывает за собой дверь ванной и падает, словно подкошенный, на пол у купели, ударяя со всей силы кулаком о деревянную стену, отчаянно себя проклиная, ненавидя за этот глупый и самонадеянный шаг, изначально обреченный на неудачу. А, значит, на отравляющую, почти нестерпимую боль.
Слёзы. Такие жгучие, такие привычные слёзы быстро сбегают по лицу, заставляя часто и тяжело дышать через рот, мотая отрешенно головой и отрицая. Отрицая такую явную, высказанную ему прямо в глаза правду. Правду, режущую больнее стилета, обжигающую сильнее пламени пожара и…удушающую. Удушающую еще более жестоко, чем его собственное пенджабское лассо, рассекающее тонкими струнами в кровь шею жертвы… Вот только жертвой оказался он сам, а тихие, едва различимые слова Кристины — удавкой, призванной нести его смерть в этот роковой вечер.
Ощущение дурманящего вкуса её губ заставляет голову Призрака идти кругом, и он обессиленно облокачивается на брусчатую стену ванной, давясь горькими рыданиями, загибаясь от боли в истерзанном беззвучными стенаниями горле, почти не дыша.
Она была так близко.
Так близко, что он ощущал её каждой клеткой своего дрянного тела. Так близко, что она казалась его неделимым продолжением, его неотъемлемой частью. Так близко, что он мог почувствовать незримые крылья за своей спиной, готовые вознести его до самых Небес, где живет его безмерная, бесконечная любовь.
Теперь же… Теперь он чувствует лишь то, как теплая кровь от вырванных с корнем крыльев сбегает быстрыми струйками по его острым позвонкам, унося с собой его последнюю надежду.
— Кристина… — срывается и утопает в тишине, словно имя Святой с его дрожащих, бледнеющих губ.
Он никогда не чувствовал боли сильнее, чем сейчас. Сейчас, когда он вкусил всю сладость этой нереальной связи, когда осознал, что жизнь после неё станет почти невыносимой, фактически невозможной.
И, сидя там, в углу крохотной ванной, где ещё днем ранее он истязал себя фантазиями о Ней, Эрик даже не может себе представить то, что бушует в душе находящейся так близко, лишь за тонкой стеной Кристины.
Из груди Даае будто резко, бездушно вырвали отчаянно колотящееся сердце и пронзили острым клинком, настолько сильно её ранила та пугающая пустота, что засквозила в таких родных глазах Эрика.
Она сжимает свои тонкие пальцы, впиваясь ногтями в нежную кожу ладоней, — ей хочется кричать. Кричать, что есть силы, избавляясь от этих суматошно роящихся в голове мыслей. Кричать, сильно жмуря глаза, не позволяя горьким слезам политься по щекам, не позволяя… Ведь Эрику хуже. Ему гораздо хуже.
Она не может решиться.
Не может решиться подняться с такого неуютного без Него дивана и пройти к резной двери ванной комнаты, чтобы робко постучать. Постучать и вполголоса извиниться, как всегда до этого, надеясь, что он согласится её принять вновь. А согласится ли теперь? Теперь, когда думает, что её забота и ласка диктуются лишь жалостью и долгом, а не чем-то искренним, подсознательным и чуждым самой Кристине.
Она обхватывает голову ладонями, бессознательно кусая губы, стремясь заглушить бесконечные голоса. Голоса, кричащие хором, толкающие к абсолютно противоположным путям… Уйти и никогда больше не появляться в его жизни, не рушить её или же пойти прямо сейчас в соседнюю комнату и заключить его в такие судьбоносные, трепетные объятия, дать понять, что это не конец для них?
Её тело будто сковывает — Кристина остается сидеть недвижимо, съежившись в углу дивана и тяжело дыша от рваного стука сердца в груди.
Когда до тонкого слуха Даае доносится глухое стенание, она укрывает уши руками, не силясь слышать Его, не силясь думать о том, насколько ему больно, насколько невыносимо там, одному.
Но она ничего не может поделать, словно вообще не властна над собой. Ей страшно ошибиться вновь. Ошибиться и дать ему ложную надежду или же, напротив, позволить думать, что её нет.
Их больше нет.
========== Двенадцатая глава ==========
Часы, проводимые в одиночестве, кажутся вечностью. Призрак и не замечал прежде того, как отчаянно сильно привязывается к Кристине, как быстро отвыкает от своей прошлой пустой жизни, в которой не было места чужой помощи и заботе.
Он готов приносить ей извинения десятки, пускай сотни раз, молить о прощении за свою наивность и самонадеянность. Готов на что угодно, кроме этого невыносимого ощущения опустошенности, кроме этого мрака, стремительно заполняющего всего Эрика изнутри.
Сил не хватает даже на слёзы — они давно уже высохли на его израненном лице, не оставив за собой и следа, ровно как и неповторимый вкус их с Кристиной первого и последнего поцелуя, ставшего для них незримым палачом.
Оставаться и дальше на полу треклятой ванны невыносимо. Ему просто необходимо вернуться обратно и больше никогда не показывать собственной слабости и, главное, никогда не вспоминать о произошедшем между ними. Только не об этом.
Собрав всю свою волю в кулак, Призрак неловко поднимается на затекшие ноги, опираясь на стену так заботливо перебинтованными Кристиной руками. Едва выпрямившись, он сталкивается взглядом с собственным зеркальным отражением и только тяжело вздыхает, осознавая то, как было дурно его Ангелу, когда он посмел не просто дотронуться до неё…нет, если бы оно было так. Когда посмел поцеловать её своими тонкими, сухими, словно у самой Смерти, губами, когда посмел подумать, будто он имеет на то право.
Понуро покачав головой, Эрик неуверенно шагает к двери и обхватывает дрожащими, костлявыми пальцами ключ, чтобы затем тихонько повернуть его в скважине, боясь привлечь к себе внимание Кристины.
Скрип открывающейся двери кажется оглушительно громким, но Призрак всё-таки решается пройти вглубь тёмной комнаты, наугад освещая её керосиновым фонарем и оглядывая саднящими от пролитых слёз глазами.
Девушка оказывается там же, где он её и оставил, — на небольшом диванчике. Она так и уснула там, свернувшись клубком и пряча раскрасневшееся лицо в собственных ладонях.
Глядя на неё, такую беззащитную и удрученную, Эрик поджимает губы, борясь с растущим в нём, запретным желанием дотронуться. Дотронуться осторожно, невероятно нежно, а ещё лучше… заправить выбившуюся из аккуратной прически прядку светлых волос и коснуться невесомым поцелуем её бледной щеки.
Но… Призрак лишь скользит по её маленькой фигурке взглядом и подавляет в себе всякое возникающее, больно режущее по яро бьющемуся сердцу чувство. Единственное, что Эрик позволяет себе, скрепя сердце — поднять с её ног теплый плед и бережно накрыть им Кристину. Накрыть даже ненароком не коснувшись её мелко дрожащего тела.
Он вдруг осознает, что находится в этом доме теперь становится почти невозможным, что видеть её и не иметь возможности прижать так трепетно к своей груди вовсе невыносимо. Осознает и понимает, что ему надо уйти. Уйти и освободиться хоть на короткое мгновение от этой боли, испепеляющей тонкую душу, сжигающей её до тла.
Передумать он не успевает потому, как спешно накидывает на свои плечи тёплую мантию и покидает ставший таким родным за считанные дни дом.
Оказавшись на холодной улице, Эрик сильнее кутается в плащ и невольно вдыхает так и не успевший выветриться аромат Кристины. Такой родной до сладкой боли в сердце аромат. Он прикрывает в упоении глаза, представляя лишь на секунду то, как держит её в своих робких объятиях, как прячет своё безобразное лицо в её пушистых волосах и…как нежно она ему улыбается, словно и не было того страшного шага, совершенного им так нелепо и эгоистично.
Когда ласкающая изможденную страданиями душу фантазия, наконец, отпускает, небо уже начинает понемногу розоветь, градируя горизонт более светлыми тонами, постепенно отгоняя от парижан эту тяжелую ночь.
Оглянувшись ещё раз на дом, Эрик всё-таки шагает в сторону небольшой речки, бегущей под гору. Ему необходимо побыть наедине с собой и собственными мыслями. Необходимо оказаться в окружении одной лишь природы и побороть, в конце концов, тех демонов, что не позволяют ему наслаждаться тем многим, что он и так имеет, что не позволяют ему оставить между ним и Кристиной всё как есть, что толкают его к такому неправильному для них большему… к такому невозможному для них абсолютному счастью.