***
Холод лезвия кинжала вызывает дрожь у мальчишки, едва попавшего в грязные, жадные до денег руки нелюдимых цыган. Он нервно сглатывает подступивший к горлу ком и рвано выдыхает, жмуря глаза, невыносимо сильно слезящиеся от страха. Ему непонятно, чем заслужил он страшные испытания, терзающие его раз за разом, непонятно, чем заслужил всю ненависть, что обрушилась на него, едва он появился на свет…
— Он просто смешон, — усмехается вдруг мужчина, твердо удерживающий нож у шеи ребенка, — Боится смерти… Единственного своего спасения. На кой-чёрт нам сдалось это отродье?!
— Прекращай, Янко! — одергивает его, стоящий чуть поодаль старый цыган, складывая руки на широкой груди, — Этот мальчишка предвестник нашего богатства. Только подумай, как велика будет плата людей за такое зрелище.
Лезвие плавно скользит по бледной коже мальчика, вынуждая его и без того жуткое, нечеловеческое вовсе лицо исказиться гримасой боли и сдавленно заскулить. Его маленькие ручки с отчаяние сжимаются в кулаки, а тонкие губы — в тонкую линию, заглушая рвущийся наружу крик.
— Терпеливый крысеныш, — с отвращением выплевывает мужчина, непроизвольно резко отстраняя кинжал от мальчишки, тем самым раня его еще глубже, — Посмеешь ослушаться, будешь иметь дело со мной!
Оцепеневший от страха ребенок тянется тотчас дрожащими руками к длинной ране на шее, стремясь остановить кровотечение негнущимися пальцами под глухие насмешки взрослых цыган.
Они даже не думают помочь ему, разворачиваясь и уходя прочь из этого затхлого шатра. Они лишь в очередной раз указали на его истинное место в жизни, на его никчемность. Напомнили о том, что он лишь нелепая ошибка природы.
Горькие, жгучие слёзы не позволяют разглядеть ничего вокруг, и ребенок с трудом находит на холодном, грязном полу лоскут ткани, чтобы затем укрыть ею нестерпимо саднящий порез.
Ему хочется сбежать прочь сейчас же, оставить весь этот ужас позади и никогда не вспоминать, но… Его сил едва ли хватает, чтобы отползти к старой, разваленной кровати у прохудившейся стены и тяжело на неё навалиться, позволив боли окончательно взять над ним верх.
Призраку слышится, будто где-то вдалеке кто-то зовёт его. Зовёт по имени так настойчиво и беспокойно, словно жаждет предостеречь. Голос становится всё отчетливее и яснее с каждой секундой, пока вовсе не звучит будто прямо перед ним, будто напротив.
— Эрик! — восклицает он вновь и зло, неразборчиво ругается себе под нос.
Лишь теперь он узнаёт в этом низком баритоне Александра и предпринимает неудачную попытку ответить:
— Ты… — едва слышно выдыхает Эрик и приоткрывает тяжелые веки, тут же щурясь от непривычно яркого света.
— Ох, Слава Богу! — восклицает тотчас его приятель и облегченно выдыхает, обеспокоенно вглядываясь в его искаженное болью лицо.
Тихо цокнув языком, Александр печально качает головой и тянется к одному из шприцов, до предела заполненных обезболивающим, лежащих на прикроватном столике его спальни.
— Ты извини, я вынужден был обратиться за помощью к доктору, — монотонно заговорил он, аккуратно вонзая острую иглу в предплечье Призрака, неподвижно лежащего на перерубленной им после очередного кошмара простыне, — знаю, ты не в восторге от этого, но… Твой час ещё не настал, приятель.
— Как? — севшим голосом обращается Эрик к другу, — Как тебе удалось меня найти? Сколько времени прошло?
Его речь совсем не связна, слова едва различимы, но Александр всё же понимает вопрос и, отложив в сторону опустевший шприц, отвечает вполголоса:
— Тебе вовсе не нужно знать таких подробностей. Ещё день у тебя есть, Кристина предупреждена, но… Я действительно не уверен, что тебе стоит так рисковать собственным здоровьем.
— Боже… Кристина, — с придыханием шепчет Эрик, тут же приподнимаясь на локтях и шипя от резкой боли, — как она?
Александр с трудом сдерживает смешок. Эта безумная, отчаянная любовь, бушующая в Эрике, поражает его, удивляет и даже пугает. Бьёрк никогда не был влюблен, никогда не ощущал этого всепоглощающего чувства, о котором так часто пишут, о котором так яро говорят. И, конечно, не ощущал того счастья, что так стремительно заполняет сердце любого влюбленного, стоит тому лишь столкнуться взглядом с единственно родными, любимыми глазами.
Способность Эрика любить столь сильно, столь самоотверженно, вынуждает Александра восхищаться им всё больше, осознавая, как всё-таки невероятен и уникален этот необычный человек, искалеченный самой Судьбой, изувеченный жизнью с самого её начала.
Мысли об Эрике, Кристине и их поражающей сознание любви смерчем проносятся в голове мужчины, глядящего усталыми светлыми глазами куда-то сквозь раненного друга, и он тихо отвечает:
— Совсем не находит себе места. Её мысли, сердце и душа не покидали тебя ни на секунду всё то время, что ты пробыл вдали от неё, Эрик. Ни на секунду.
***
Бледные руки Кристины с дрожью удерживают тонкими пальцами пару билетов в один конец. Пару билетов для супругов… супругов Дестлеров, оказавшихся внезапно в страшной западне, обречённых быть жертвами страшного заговора.
Одинокая слеза скатывается по раздраженной от долгих часов рыданий коже щеки девушки и падает прямо на чернила, чуть размывая треклятый пункт отправления — Gare Saint-Lazare*.
Известие, принесенное ей неизвестным ранее месье Бьёрком, окончательно выбивает из колеи. Попытки Александра хоть немного успокоить девушку оказываются тщетными — Кристина буквально сходит с ума от страха за Эрика, вновь искалеченного, пострадавшего лишь ради мимолетной встречи с ней.
Лишь теперь, спустя несколько часов после его визита, Кристина находит в себе силы, чтобы унять нарастающую внутри панику, совладать с нею и привести хаотично роящиеся в голове мысли в порядок.
Несмотря на холодную невозмутимость, даже некоторую отчужденность месье Бьёрка, девушка может разглядеть в нём надежного, преданного друга, посланного Эрику самим Богом, должно быть, как извинение за извечные, неизгладимые удары беспощадной Судьбы. Лишь слепая вера в Александра, в его способность позаботиться об Эрике успокаивает Кристину. Лишь вера в такое далекое, кажущееся невозможным в эти мрачные часы, вдали от Него, счастье.
Комментарий к Двадцатая глава
Gare Saint-Lazare* (франц.) — один из вокзалов Парижа, располагающийся в восьмом его округе.
========== Двадцать первая глава ==========
Поезд до Флоренции отбывает уже совсем скоро, что заставляет страшно переживать верных друзей, заменивших Эрику и Кристине родных. Как Мэг и Антуанетта, так и Александр с замиранием сердец собирают в путь бесконечно дорогих и любимых людей, а те, в свою очередь могут только молить Бога о справедливости к их хрупкому, зыбкому счастью, искренне веря, что каждое обращённое к Небесам слово будет услышано, что надежда не напрасна, что очень скоро, еще совсем чуть-чуть, и они будут свободны от оков клеветы и людской, ничем не оправданной ненависти.
Под тяжелым взглядом Александра Призрак туго затягивает широкий бинт на торсе, надежно фиксируя толстый слой пропитанной карболовой кислотой марли на совсем ещё свежем ранении, и стискивает до скрежета зубы от боли, бегущей по венам, яркой, как всполохи, и саднящей.
— Лекарства не забудь, герой, — усмехается глухо Бьёрк, протягивая Эрику небольшую коробку, заполненную всевозможными обезболивающими, обеззараживающими препаратами и свёртками бинтов.
— Спасибо тебе, — откликается вполголоса мужчина, накидывая на плечи белоснежную рубашку, и делает к другу шаг, — если бы не ты…
— То пожрали бы тебя уже крысы, — быстро отшучивается Александр, стремясь скрыть за этим охвативший его с новой силой страх, — я знаю, но там… на вокзале, в поезде, во Флоренции меня не будет, Эрик. Так что, как бы обыденно это ни звучало, будь осторожен. Думай не только о ней, но и о себе тоже.