– Но вы сказали, что Морган завязал.
– Он – да. Не знаю, пила она больше или меньше его, но пила много. Не знаю, что он думал по поводу ее пьянства, но терпел. Они сиживали здесь либо вдвоем, либо в компании, которую иногда собирали. А потом уединялись наверху.
В интонации Фрэнка Хейли уловила не столько осуждение, сколько зависть, и это ее удивило. Для человека средних лет, вроде Берлина, надменного скуластого Нормана с глубоко посаженными черными глазами должно было бы быть вполне достаточно.
– А как умерла эта женщина? – спросила Хейли.
– Морган убил ее за две недели до того, как покончил с собой.
– Что?!
Берлин покачал головой:
– Я никогда этого не понимал или, возможно, понимал, но не хотел принять. Он был от нее без ума, а такая любовь делает людей опасными. Вероятно, этого оказалось достаточно. – Он помолчал, доставая сигарету из старинного портсигара, который всегда носил с собой. Когда он прикуривал, его руки дрожали и пламя зажигалки плясало. Сделав глубокую затяжку, Берлин продолжил: – Она умерла в его комнате. Полиция сообщила, что на ее теле было четырнадцать ножевых ран. Я никакого шума за стеной не слышал, а вот тетушка, похоже, что-то уловила, потому что я нашел ее без сознания в холле перед дверью Моргана. Она умерла три дня спустя, не приходя в сознание.
Кажется, я позвал тогда на помощь, потом распахнул дверь комнаты Моргана. Он сидел с безучастным видом, а его подруга лежала рядом вся в крови. Я не смог заставить себя войти, побежал к себе и вызвал полицию.
– Моргана обвинили в убийстве?
– Нет, но, полагаю, рано или поздно это произошло бы. Когда приехала полиция, он был не то пьян, не то накачан наркотиками. Таким я его еще никогда не видел. Но орудие убийства не нашли. Установили, что Линна умерла меньше часа назад. Для Моргана это был конец. После той ночи я ни разу не видел его трезвым. Часто, лежа в постели, я слышал, как он воет за стеной: «Линна… Линна… Линна…» Когда он покончил с собой, я подумал, что смерть для него – освобождение.
– Он оставил записку? – поинтересовалась Хейли.
– Да, но о самоубийстве в ней, в сущности, ничего не было сказано. «Я любил ее. Я всегда буду ее любить. Простите» – вот, кажется, и все.
– В этом нет никакого смысла.
– Как и в самоубийстве. – Берлин помолчал, глядя на поднимающуюся к потолку струйку дыма. – Она объявила ему, что уходит от него, – продолжил он, решительным кивком головы давая понять, что нет оснований в этом сомневаться. – В этом случае убийство приобретает смысл, не так ли? А потом Морган покончил с собой, не вынеся чувства вины. В этом тоже есть резон.
Фрэнк Берлин был совершенно прав. Как бы печально и трагично все это ни было, в логике ему не откажешь.
– А ваша тетушка так ничего и не сказала? – спросила Хейли. – Ну хоть в бреду, неразборчиво?
– Нет. – Берлин низко наклонил голову, и Хейли показалось, что ему хочется закрыть лицо руками и разрыдаться, словно трагедия произошла вчера. – Когда я ее нашел, бедная старая дева лежала на полу. Палка валялась впереди. Для нее это оказалось слишком сильным потрясением.
– Создавалось впечатление, что она, перед тем как упасть, размахивала палкой? Может, ваша тетя хотела кого-то ударить или защититься от кого-нибудь?
– Но если там был убийца, почему он не прикончил и тетушку? Нет, это скорее всего сделал Морган. Когда он висел в петле, нож, послуживший орудием убийства, лежал под ним – полагаю, Джо достал его из тайника.
– Ну а как понимать послание на стене? – Голос Хейли зазвенел. Ей хотелось, чтобы это послание исходило от Моргана и Линны, чтобы в нем содержался хоть какой-то намек на то, что Линну убил кто-то другой.
– До вас в комнате жило несколько постояльцев. Может, один из них решил сыграть дурную шутку? – В голосе Берлина явно слышалась надежда, и Хейли постаралась воспринять его слова с тем же чувством.