Потому я потопал, руки за спиной, конвоируемый молодым унтер-офицером чрез внутренности буквы "К" (щёлканье мембраны, стук ключа об обрезки трубы, носом в стену, «стой!», – все привычные прелести конвоя), в направлении парадного выхода из тюрьмы. Но вместо того, чтобы повернуть, как обыкновенно, или налево по коридору к адвокатским комнатам, там я встречался с моим защитником Беляком несколько десятков раз; или пройти прямо в парадные двери, за ними обыкновенно стоит автозэк, если нас вывозят; я повернул направо. Прошёл по коридору мимо закрытых дверей с номерами и дойдя до номера "2" встал носом к стене. Мне открыли дверь и ввели в смехотворное, с точки зрения зэка Савенко, помещение. Part time оно очевидно употреблялось как кафе или место отдыха наших охранителей. Впрочем в нём ничем не пахло. Пустой тюрьмой и только. Основная часть помещения была заставлена столами и лавками из блондинистого полированного дерева с сучками. У дальней стены возвышалось какое-то подобие разоружённого бара. Вдоль ближней к двери стены, слева, узкий, располагался как бы «отдельный кабинет» этого разоружённого и демобилизованного кафе, за стеклом и решётками, но не классическими прутьями в клеточку. Нет, решётки были кручены цветами такими поверх стекла. Был создан кагебешный уют. Я вошёл в одну из дверей (отъездную такую дверь как в купе ж/д вагона), сел на лавку. Передо мною были полстола, стекло, такая же уютная домашняя, завитыми рогаликами решётка. Слева на стене телефон. Рядом прямо на стене была нарисована вегетарианская картина маслом. Лес, деревья, лужи. Цвета: желтые, зелёные, ядовитые. Бедолага тюремный художник или не имел других масляных красок или ему запретили ими пользоваться. Я забыл упомянуть, что два огромных жирных лесных пейзажа украшали большую стену кафе «Лефортово»: толстые деревья, болотце между ними, ряска всех цветов хаки. Через некоторое время привели Наталью Медведеву.
Я увидел её голову на той же высоте, где она и находилась шесть лет тому назад, но голова была другая, ссохлась, словно чучело, сделанное из той этой головы. Время полумумифицировало голову моей некогда любимой женщины. Она не находилась в той степени мумификации, как знакомая мне с возраста 24 лет (я только приехал тогда в Москву) мумия в Египетском зале музея имени Пушкина, но была на полпути к этому состоянию. Вообще-то если бы я был добрый человек, мне следовало бы всплеснуть руками, ничего ей не сказать, разумеется, но возвратившись в камеру написать что-нибудь вроде баллады Франсуа Вийона «Дамы былых времён». Это если по-нормальному. Но так как я государственный преступник, судя по статьям, отъявленно жестокосердная личность, припомнив сколько эта женщина попортила мне крови, я со злорадством подумал: «Так тебе и надо! Твоя некогда прекрасная физиономия фотомодели, – похожа на суховатую палку. Твои глаза: один меньше другого, они как два пупка. Тебя, Наталья Георгиевна, время изуродовало за твои пороки. В 43 года женщина не должна так ужасно выглядеть. Ты похожа на ветеранку-алкоголичку (перевод с французского alcogolique enventeric)». Впрочем зэка Савенко мгновенно пронзила жалость к тебе, и жалось сменила моё праведное злорадство. Где-то лет в двадцать шесть в Париже, помню, ты вдруг стала пышной, большой, толстой, красноволосой, необыкновенно красивой. У тебя был огненный куст волос как куст шиповника в горах Пиренеев, как же ты тогда была красива и чувственна! Ты даже стала добрее тогда. О Пиренеях это не случайная метафора-красивость, мы с тобой жили весной 1990 года в Пиренеях, там цвели на горах такие кусты...
«Ты пришла. Спасибо», – сказал я. «Дело вот в чём...»
«Я знаю в чём», – высокомерно прервала ты. Я тотчас же понял, что ты всё также вздорна, тяжела и плохо выносима.
«Оснований для беспокойства у твоих родственников, я имею ввиду твоих маму и брата, не будет. Меня всё равно никто не пропишет без паспорта, а все мои документы – у следователей. Мне лишь нужно, чтобы ты сдала три заявления – на прописку, твоё и их, что вы не возражаете. Сними только с документов заверенные у нотариуса копии... Также как и...»
Мы рассматривали друг друга. У зэка Савенко обильно отросли крутой шапкой сильные волосы на голове. Solt aut pepper. Соль и перец. Усы и узкая с подбородка нисходящая борода. Кожа государственного преступника была гладкая, морщин было немного, и те неглубокие. «Вот сука живучая, – думала Наталья Медведева, – и по голове трубой били, и сапоги по глазам стучали, и взрывали, и стреляли, и в тюрьме вот парится. Всё как с гуся вода...» Прирождённая убийца Наташа смотрела на мужчину, которого ей не удалось угробить, с плохо скрытой неприязнью, сбалансированной лишь любопытством. Такие женщины как моя жена Наташа любят убитых, замордованных ими мужчин. Она и пришла, надеясь увидеть меня поверженным. Потому ей было противно. Перед ней сидел вполне живой Лимонов.
«Твой адвокат сказал, ты заболел! На больного не похож...»
«Пару дней чувствовал головокружение. В медчасти дали таблетку, забыл думать...Это от тюрьмы. Воздуха мало. Я тут работаю вовсю. Мне дают возможность писать, – сказал я. – Настольную лампу предоставили, во как!»
«Только не вздумай писать опять про мои гениталии», – изрекла она высокомерно.
Два прапорщика сидели в метре от нас за стеклом, как два тощих кура на насесте, задницами на рёбрах столов. При слове «гениталии» она вздрогнули. стекло никаких звуков не задерживало.
Она уныло лжёт. На самом деле любая женщина, и она тоже чувствует гордость и удовлетворённое тщеславие от того, что бывший возлюбленный выразил в книге свою любовь-ненависть. Я хотел было сказать ей, что ни она, ни её гениталии уже давно не привлекательны для меня, что строки в книге «Анатомия Героя» были написаны шесть лет тому назад, по свежим следам нашей разлуки. Книга лишь вышла позже. Что я уже был в восторге от гениталий нескольких юных дев после этого, но я не сказал. Я стал её расспрашивать о наших общих знакомых, которые меня не интересовали на самом деле. Впрочем, сообщение о том, что младенец женского пола, которого я называл в 1983-84 годах «Фалафель» – младшая дочь художника Вильяма Бруя вымахала в красивую девку и имеет тучу поклонников, вызвало у меня желание выйти из тюрьмы и отъебать этого Фалафеля со всеми потрохами, отомстив её папочке. У меня с ним старые счёты, с этим сводником. Так и сделаю, если не забуду. Ей это понравится. Юные стервы любят седых негодяев.