Люба уже в третий раз пыталась попасть в музей: первый раз – еще вчера сразу после прочтения книги, второй – сегодня утром. На ее стук никто не отзывался. «Наверно, опять пусто», – с грустью подумала она.
В этот момент за дверью послышались шаги и на пороге появилась Инга Альбертовна.
– Я… музей посмотреть, – смущенно сказала Люба.
– Посмотреть? А, ты, наверно, новенькая? Конечно же, конечно, заходи! Ох, как давно ребята тут не появлялись…
Багрянцева вошла вслед за хранительницей, обрадованной и удивленной. Она смотрела на лица старых гимназистов, их тетради, их письменные принадлежности, их костюмы и даже их – точней уж, их учителей – орудия «воспитания» в виде розог. Музей был очень здорово отделан: и стены, и пол обиты темным материалом, создающим таинственную обстановку, чтобы посетитель сразу улетел мыслями на сто лет назад. Посередине комнаты стол с несколькими стульями и скатертью под цвет интерьера. Кипа бумаг на нем намекала на то, что Инга Альбертовна только что занималась изучением каких-то документов.
…С полчаса, наверно, Люба разглядывала то, что лежало в витринах. Потом подошла к заведующей.
– Ну, как? – спросила весело хранительница, сидевшая за своим столом.
– Здорово. А можно я вам, Инга Альбертовна, вопрос задать, касающийся истории школы?
– Что ж… Отвечу, если смогу.
– Как в библиотеке оказалась книга некоего Рогожина? И кто это вообще такой был?
Инга Альбертовна крепко призадумалась.
– Ну и вопрос! Я, честно, ожидала что-нибудь попроще! А зачем тебе?
Люба кратко сказала, что это, возможно, ее родственник.
– Что ж, интересно. Знаешь, мне кажется, я встречала где-то в наших архивах такую фамилию. Давай так: приходи через неделю. Если я найду что-нибудь про него, то скажу тебе.
Глава 4
Поиски себя
– Не подходит.
– Люба! Это уже пятая куртка, которую ты примеряешь! Чем она тебе не нравится?
– Не нравится – и все.
– Да вы, девушка, в зеркало на себя посмотрите! Таких курток, как у меня, здесь ни у кого нет, точно говорю. Сама позавчера партию привезла!
Багрянцева стояла посредине рыночной палатки в ярко-рыжей куртке с капюшоном и отстёгивающейся (продавщица уже седьмой раз повторяла этот факт) подкладкой. По рынку сновали люди в поисках зимней одежды, пластмассовых тазов, резиновых перчаток, дешёвых помад, китайских игрушек, кроссовок с лейблом «Адидас» и прочих нужных для земного бытия вещей. Тут же парни с криком «Посторонись!» катили тележки с разным грузом и передвижные вешалки. То у той, то у другой палатки появлялись женщины, предлагающие пирожки с картошкой.
У Любы было преплохое настроение.
– Посмотри же! – убеждала ее мама. – Ведь это замечательная куртка!
– Вот именно, – вторила торговка. – Тем более по такой цене, как у меня…
– Я не хочу, – сказала Люба.
Она сняла куртку и вместе с родителями вышла из палатки.
– Ну, может, объяснишь, в чем дело? – спросил папа. – Эдак мы ничего не купим, и тебе до декабря придется ходить в летней одежде.
«Попытаться или нет объяснить им? Эх, ладно, попробую!» – решила Люба.
– В таких у нас никто не ходит, понимаете?
Ну, это было, конечно, сильно сказано – никто. В подобной куртке, годившейся, на взгляд Любы, только для сельскохозяйственных работ – в комплект к резиновым сапогам, – вполне могла явиться замарашка вроде Иры Сухих. Ну, может, еще Аня Пархоменко: им, неформалам, чем хуже вырядиться, тем лучше. Если бы Люба донашивала подобную вещицу, скажем, с прошлого года – ну, допустим, денег не было на новую, – тогда ладно. Но покупать сейчас! Когда Алиса носит белую пушистенькую курточку, нежную, как котенок, и совсем не жаркую! Когда у Алены – розовая, вся в стразах, а у третьей подружки – восхитительная кремовая, схожая на ощупь с шелком куртка!
Если Люба явится в школу в этой турецкой ерунде, ее тут же поднимут на смех. Тогда уж про Сережу точно можно позабыть! Ведь как порой ни глупо смотрелись три модницы, как ни коряво они выражались, как ни хватали тройки пачками – именно одной из них, Алисе, Щипачев в анкете на вопрос «С кем ты хочешь дружить?» написал ответ: «С тобой».
– Ну и что, что никто не носит. Будешь первая. Люба, это ведь так здорово – отличаться от других! – сказал папа.
Багрянцева не раз думала на эту тему. Вот, все говорят – отличайся от других! Отовсюду слышно: быть личностью, быть не как все, быть особенным – это хорошо! Только что-то не видно, чтоб сильно любили тех, кто в самом деле отличается. Все норовят сбиться в кучу, в компанию. Ясное дело – так веселее, да и защититься можно, если кто обидит! Вот, например, Тарасюк и Жигулина. Вместе курят, вместе двойки получают, вместе в парней тряпками кидаются, плохие слова на стенках пишут и всякие гадости болтают. Или Ленка Лепетюхина и Катька Ухина – их водой не разлить! На каждой перемене обсуждают, кто в кого влюбился и где что купить можно. Пару раз Люба уже слышала, как они шептались про нее: мол, странная какая, по музеям ходит, книжки изучает, губы ни разу не красила, и телефон у нее с простым дисплеем, черно-белым. Багрянцевой было плевать, с каким дисплеем телефон, лишь бы он звонил… но ведь обидно слышать все это и чувствовать, что тебя считают хуже других!
С Олей они раздружились. Хотя Люба попросила прощения за то, что назвала Михееву занудой, и та сказала, что прощает. Но отличница разочаровывала. Она без конца всего боялась: того, что не успеет выучить уроки, того, что получит «четыре», того, что ее спросят, того, что ее не спросят… Увлечений у Оли так и не нашлось. Она считала, что увлекаться не следует, а следует учиться.
Так что у всех была компания, даже у этой самой Оли, снова начавшей ходить вместе с подлизой Дианой – верно, сошлись на том, что обе на хорошем счету у педагогов. Аня Пархоменко гуляла с неформалами из девятых классов и других школ. Да и обществом Жигулиной она время от времени не брезговала. «Женька тоже неформалка, только скрытая, – сказала она Любе. – Своим хулиганством она как бы сражается с буржуазными условностями».
В классе была только одна девочка, на самом деле отличавшаяся ото всех. Она не следовала моде, не имела хороших вещей, не разносила сплетен, не красилась, даже, наверное, не умывалась. Ира Сухих. Все уроки, все перемены она одиноко просиживала на задней парте, наедине со своими прыщами и мыслями. Ну, если они, эти мысли, были. Говорила она еле слышно, училась на тройки. Мальчики ее не задирали. Даже классная, Татьяна Яковлевна, порой забывала, что у нее учится эта девочка.
Так вот, Люба не хотела быть такой!
Уж лучше быть розово-карамельной девочкой, чем прозябать всю жизнь с такой вот «индивидуальностью» вдали от внимания парней!
Так что Багрянцева сказала:
– Я хочу кремовую куртку с мехом, со стразами, с вышивкой.
– Как у «трех А»? – догадалась мама. – Я как-то их встретила на улице. Послушала, как они говорят. Это не очень вежливо, но, по-моему, они… жуткие дурочки!
– Дурочки не дурочки, а парней заставили за собой бегать! – парировала Люба. – А вот умная Михеева одна ходит.
Папа хмыкнул. Наверно, не знал, что ответить.
– Но ведь у них богатые родители. Ты, Люб, отлично понимаешь, что у нас нет средств выписывать тебе наряды от Диора.
В этот раз уже Люба не нашла что возразить.
Они шли по рынку, поглядывали по сторонам и так и не могли найти общего решения. Куртки казались то слишком скучными, то сшитыми из чересчур грубой ткани, то по моде пятилетней давности. Между тем настоящая осень с ее холодами, дождем и слякотью уже напоминала о себе. Носить старье у Любы не было желания. В универмаге продавали, в общем, то же, что и на рынке. А модных бутиков в Елизаветинске все равно не водилось. Так что…