Теперь мы должны были пройти через глинистый ход, огибавший сифон. Выйдя из него, едва сделав несколько шагов, я обратил внимание на далекий, необычный шум. На мгновение прислушался, наверное, шумит вода. Я пробежал несколько шагов в направлении шума. Перепрыгнув через довольно глубокий бассейн, я попал в необыкновенно большой грот. Там, пересекая наш путь, протекал ручей — источник шума. Справа и слева таинственная пустота поглощала свет моей карбидной лампы.
Неожиданное зрелище поразило меня. Оказывается, мы только теперь вошли в настоящий главный тоннель пещеры. А длинный извилистый коридор, в который мы попали под горой Соморхедь у понора Большой долины и шли до сих пор, думая, что он главное русло подземного ручья Комлош, был лишь ответвлением этого намного большего по величине тоннеля. Размерами открытой теперь части пещеры мы были довольны. Ведь источник Комлош значительно меньше, чем источник Иошва, вытекающий из Барадлы. Казалось естественным, что поскольку здесь воды меньше, то и пещера должна быть меньше, чем Барадла. Однако я стою в главном тоннеле, и он кажется мне таким же громадным, как и старая пещера Аггтелек.
Открытый в Бибицтебере колодец понора в действительности был воронкой, но не главного тоннеля, как я считал.
Думается, немногие исследователи принимали с такой радостью весть о том, что в их предположения вкралась ошибка. Счастливый, я крикнул своим товарищам, чтобы побыстрей шли за мной. И, преисполненный гордостью, наблюдал, как на их лицах появляется выражение испуганного удивления. Мы все понимали: только теперь начинается настоящая работа!
Путь в этой пещере был свободен с двух сторон. Минуты раздумья, и мы решили идти по направлению течения ручья. Теперь мы продвигались, уже не растягиваясь и не гуськом: пещера была достаточно широкой для того, чтобы идти по два, по три человека в ряд. Местами холодная вода ручья заполняла ее во всю ширину. Теперь мы шли по колено в кристально чистой воде, потом дорога повела нас по шуршащей гальке. Идя по подземному руслу ручья Комлош, иногда по бедра погружаясь в воду, мы не переставали восхищаться. С едва видимого глазом потолка свисали метровые сталактиты, на зеленовато-серых каменных стенах сверкали всеми цветами радуги кристаллические натеки. И все это великолепное зрелище отражалось в воде ручья. В одном большом гроте тонкие сталактитовые стержни разрывали зеркальную гладь озера. Чем глубже был бассейн, тем более темно-зеленым казался цвет воды. Темно-зеленая вода и свисающие над ней удивительные кружева красных, желтых и белоснежных сталактитов создавали игру красок, не поддающуюся никакому описанию. И каким-то необыкновенно сказочным делала все это переливчатая мелодия журчащего ручья. Совсем иное настроение вызывал в другом зале грозный гул каскада.
Невозможно объяснить охватившее нас чувство, когда, промокшие в холодном ручье, мы бежали все дальше и дальше, когда, не считаясь с опасностью и рискуя жизнью, протискивались среди неустойчиво лежащих глыб, завоевывая дотоле неизвестные, спрятанные под землей владения, — да, эти минуты щедро возмещали мучения безнадежных до сих пор поисков, ночи, переплетающиеся с днями, уже казавшимися напрасными усилия, добровольно взятые на себя лишения. Чувство этих минут сможет понять только тот, кто сам принимал участие в длительной и упорной борьбе, кто сам выигрывал битву, битву за большое и серьезное дело.
Я подумал о том, что московский экзамен я выдержал по-настоящему только сегодня…
И вдруг мы вспомнили, что в наших лампах кончается карбид. На глубине больше тысячи метров, в царстве подземной воды и опасных каменных пропастей мы забыли о беззвучно бегущем времени. Кто знает, сколько часов тому назад начали мы под землей наш исследовательский путь? Но лампы о времени не забыли и не обращали внимания на наше исключительное открытие. То в одной, то в другой тускнело пламя карбида, некоторое время они еще мигали, но потом гасли окончательно. Мы слишком поздно обнаружили, какое непростительное легкомыслие проявили, не взяв с собой запас карбида. Кто знает, как мы еще далеко от конца. А широкий темный коридор пещеры заманчиво и уверенно вел нас теперь все дальше и дальше.
Но нет, больше уступать соблазну нельзя. Может быть, и теперь поздно! Если мы не успеем вернуться до тех пор, как погаснет наша последняя лампа, то навсегда останемся в этом каменном склепе вечной темноты. На глиняном холме входа Фарфорового коридора мы записали дату: «4 августа 1952 года». Мы уже тогда знали, что эта запись будет внесена со временем в книгу «Истории венгерской спелеологии». И внесена на первую, тисненную золотом страницу, на которой до сих пор была записана только одна фраза:
«В 1821 году я дошел до сих пор, и не дальше — Имре Ваш».
Две лампы горели до самого колодца, но едва излучали свет. По петляющим ходам тоннеля Исследователей наша группа могла продвигаться вперед только гуськом, часть товарищей шла на ощупь, почти вслепую. Поэтому не удивительно, что с одного верхнего входа, огибающего сифон. Лайош Ревес упал и об острие глыбы поранил себе голову. Через открытую рану виднелась черепная кость. Не было ни времени, ни чистого материала для перевязки раны. Ревес был в состоянии идти, и мы двинулись дальше.
В Свинушнике обе едва излучавшие свет лампы задул ветер. К счастью, у дяди Дюри оказались под шапкой три сухие спички, мы смогли зажечь одну из ламп. Ощупью, шаг за шагом продвигались вперед.
Наконец через довольно длинный промежуток времени послышался счастливый возглас Ленке Граф, который означал, что мы достигли колодца. И на самом деле, в последних отблесках едва светящегося карбидного пламени мы увидели на поверхности потолка спускающийся из отверстия конец веревки.
Однако по ней никто взобраться не смог — беда в том, что от ила Свинушника одежда сделалась невероятно скользкой, а наши безуспешные попытки взобраться очень загрязнили веревку. Теперь мы окончательно потеряли надежду использовать ее для подъема на поверхность. Не оставалось ничего другого, как попытаться кого-нибудь поднять и втолкнуть в колодец. Сделали пирамиду, чтобы Лаци мог взобраться последнему на плечи и, дотянувшись руками до самого узкого места колодца, попробовал бы там подтянуться. Все напрасно. Два раза он падал. В грязной и скользкой одежде он выскальзывал из колодца, как хорошо смазанный поршень. Наконец, когда мы уже потеряли последнюю надежду, Лаци Вербай снял ботинки и попробовал взобраться босиком. Снизу, встав на плечи друг другу, мы подталкивали его. Попытка удалась! Из нижней части колодца он вылез на первую площадку, где, немного передохнув, при помощи веревки (обвязанная вокруг поясницы, вся в глине, она невероятно резала) вытаскивал одного за другим членов экспедиции.
Наступила очередь вытаскивать Лайоша Ревеса. Левой рукой он уже схватился за каменный выступ и хотел было подтянуться, когда у ног тех, кто держал веревку, сорвалась громадная глыба и со страшным грохотом полетела вниз, прямо в направлении Ревеса. Помочь было невозможно. Беда казалась неминуемой. Тупой треск, и в следующее мгновение глыба вместе с Ревесом упала к нашим ногам.
Бедный Лайош! Дорого обошелся тебе этот поход. Лампа потухла, и в темноте мы не видели, что сорвавшийся камень превратил в обрубок только мизинец на руке Ревеса. Если бы хоть что-нибудь можно было видеть в кромешной темноте пещеры, если бы хоть на минуту вспыхнуло желтое пламя спички, мы бы успокоились. В наступившей после грохота мучительной тишине стояли мы беспомощно друг подле друга, застыв в полном замешательстве.
У меня едва хватило сил задать вопрос. Если ответа не последует — значит, произошло самое страшное.
— Лайош, ты жив!? Лайош… ответь!
И Лайош ответил:
— Успокойтесь, жив. Вытаскивайте меня побыстрее!
Мы тотчас привязали к нему конец веревки и, подталкивая снизу, подтягивая сверху, успешно вытянули на первый выступ.
Выбирались на поверхность прежним способом выталкивания. Наверху была ночь, поход закончили в полной темноте. Кто не был там, тот не сможет представить себе, как мы мучились, работая эти полтора часа, пока наконец не попали все снова под звездное, ясное небо.