— А вам не все ли равно? Галина.
— Нет, как же можно, чтобы все равно! Галина? Галочка… Очень я люблю это имя. Только его больше в Польше и на Украине дают. Правда, и у вас в лице есть что-то украинское. Эхх! Из украинок какие хозяйки хорошие бывают! И приготовить все могут. А моя-то Анна Васильевна, вы не поверите, даже се-лед-ки порезать прилично и так же уксусом с горчицей полить и луку, и вообще, как надо, — и то она не в состоянии сделать. А чтобы бигос по-польски на стол когда-нибудь подать, об этом даже не заикайся. А бигос, вы, должно быть, знаете, это такая вещь, что скушаешь целую тарелку, да еще и пальцы потом себе все отсосешь.
В окно было видно, как на какой-то речушке, полузаросшей камышом, осторожно продвигалась лодка, и в ней один отпихивался шестом, другой стоял, держа ружье перед собой.
— На уток, — перебил самого себя Мареуточкин. — Предположение, должно быть, такое, что утки испугаются, когда поезд будет идти, и вылетят из камыша, а он их и щелкнет. Фантазия! Утки тоже привыкают отлично к поездам, а вернее всего, что они здесь около моста и не держатся.
— Галина тоже ведь и стрелять из карабина оказалась мастерица, — сказала Груздева. — Не знаю уж, откуда у нее такой талант! Я всяких ружей и револьверов, должна вам сказать, боюсь; отец ее тоже был человек штатский, а вот она…
— Современная, — с жаром подхватил Мареуточкин. — Из карабина? Это здорово! Будем с ней состязаться в тире. Вот видите, вы говорите — оружия боитесь. Это неудивительно, разумеется: вы — женщина. А что же вы скажете, когда пришлось вот мне отряд из рабочих набирать, — это после Октября, — отряд Красной Гвардии? Даю чувашину одному винтовку, он ее взял, да вдруг как затрясется весь. «Ты что?» — спрашиваю. — «Б-б-боюсь», — говорит. Вот и воюй с такими. А другой еще в моем отряде был, тот как только винтовку взял в руки, сейчас же спать. Что такое? Оказалось, сон на него прямо каменный нападал, и сразу: стоит ли, сидит ли, взял винтовку, — голову свесил, глаза заплющил, готов — спит. И тогда вы ему любую палку или швабру даете в руки, а винтовку берете: он ни копнется, — спит, как черт! Вот какие попадались даже и из нашего брата — мужчин! Пришлось мне их обоих из отряда выкинуть. И как же она, ваша Галочка, скоро, значит, вузовкой будет? Куда же поступает?
— Да ведь в вуз ее по младости лет пока и не примут, так об этом пока мы и не говорим. Пускай-ка десятилетку сначала окончит.
— Да, вот видите… Вы — моложе меня, а уж у вас дочь почти вузовка, а моему самому старшему и то ему до вуза еще, как куцему до зайца. Значит, и пловец, и стрелок… да-а… Нет, как хотите, а вы — удивительная женщина, должен я вам сказать!
И раза два-три Мареуточкин поднялся на носки, потом опять задергал челюстью, отвернулся, оправился и добавил:
— Посмотреть все-таки надо на свои места. Я хотя не везу ничего такого, чтобы очень ценное, все-таки груш там в Крыму купил, — «бэра-александра» называются, — и винограду, не знаю, какой сорт, только он сладкий очень и запах имеет приятный. Подарок везу ребятам своим. Все-таки им лестно будет, что не в Москве куплено, а из Крыма привезено. Груши, правда, говорили мне, должны еще долежаться, да ведь детишкам моим — им все равно, — они не вытерпят и слопают на здоровье. Гм, вот вы мне сказали о карабине, и я теперь думаю: что же я своего Витю не учу стрелять, а? Я из снайперов снайпер, а вот видите, о сыне забыл совсем, чтоб и он был тоже снайпер. Правду сказать, я думал, что еще рано, однако чушь, что рано! Также и плавать ведь он не умеет совсем. Видите как! Вы мне сказали о своей Галочке, и у меня мысль явилась. Нет! Приедем в Москву, первым же долгом заявлюсь я в ваш очаг.
4В Москву приехали рано утром, — не ходили еще трамваи, моросил дождь. Мареуточкин умудрился как-то захватить и свою корзину с «бэрой-александрой», и все вещи Груздевой, и так — нагруженный — двинулся бодро из вагона. Можно было подумать, что он сделал это из боязни, чтобы Груздева как-нибудь не отстала от него в густой, ринувшейся к вокзалу толпе, или не очутилась каким-нибудь образом далеко впереди, вообще — не растворилась бы внезапно среди незнакомых людей под холодным дождем в ленивых сумерках московского осеннего утра, — растворится, и вот все окажется миражем, никогда не увидишь ее больше, ничего не услышишь о ней.