— Нет, почему же неинтересно? — улыбнулась Груздева, принимаясь за компот из фруктов.
— Две жены, да… Первую я в Магнитогорске нашел, — продолжал Мареуточкин с подлинным увлечением искателя. — Красивая женщина, лет так двадцати пяти, образованная. Я даже и не начинал с нею, как с другими, опасался, потому что, понимаете, очень показалась серьезная, и даже, сама говорила, учительницей в каком-то техникуме была, а теперь просто так на стройке в канцелярии работала. Я ей как-то прямо говорю: «Запишемся. Только прошу иметь в виду, — двое у меня детей, чтобы вы им матерью были». — «Что же, — говорит, — такого, что двое детей?» Ну, тогда уж мы с нею записались, а потом скоро из Магнитогорска в Москву. И, знаете, сначала ведь, месяца так два-три ничего было, потом вдруг дети мои показались ей несносны. «Несносны? — спрашиваю. — Отчего же это?» — «Оттого это, — говорит, — должно быть, что своего я от тебя ребенка ношу». Ну, ясно! Да и так, признаться, оказалась она любительница по ресторанам ходить, по театрам, а у детей пуговицы все осыпались, пришить некому. Поговорил с ней один раз вполне серьезно, — она мне: «Давай-ка мне денег на дорогу, поеду к своим родным». Дал. Уехала. Потом пишет мне из какой-то Степанокерты, о какой я понятия не имел, — поступила будто на должность, получает двести пятьдесят и мальчика родила. Давай, значит, Андрюша, алименты. Я пошел в суд народный, излагаю там, — вот какое дело: своих детей двое, у жены первой — третий сын, жалование пятьсот, сколько мне платить этой? Присуживают сорок в месяц. Я, бесспорно, соглашаюсь. А дети-то мои, ведь они все-таки безнадзорные остаются, потому что я целый день на работе, и девочке моей стало уж девять лет, учится она в третьей группе, очень разумная и говорит, что в школе своей она одной учительнице так понравилась, что та ее хочет на лето к своим родным с собою взять в деревню. Гляжу, потом приводит эту учительницу. «Вот, — говорит, — Анна Васильевна». Смотрю: собою невзрачная и уж немолодая и действительно хочет мою Верочку с собой взять и только у меня разрешения просит, дескать, там она поправится, разовьется лучше физически. «Пожалуйста, — говорю, — отчего же не так? Только вы уж и мальчика моего возьмите. А денег на их содержание я дам». Ну, так мы и сделали. Через месяц привозит мне детей, — загорели оба мои дети, просто прелесть, я очень рад, — ну, знаете, как это выходит? Хотя она и некрасивая, нет, и говорить нечего, только я подумал: «Вот настоящая мать будет моим детям!» Одним словом, тут я с нею сошелся. Потом пошли мы в загс. Проходит месяца два, говорит она мне: «Я беременна». А она так собою слабая, учительница, и голос имеет тихий. Я еще тогда, сомневался, какой может быть от нее ребенок! Намекнул даже насчет аборта ей сам, потому что слабая женщина ведь. Она — ни за что! Ну, пусть так. А ревнивая какая оказалась! Все карточки женины порвала, — это я о первой жене говорю, — «Бомбочки»— тоже, второй жены тоже. Письма их всех в печку бросила на кухне. Одним словом, ничего чтобы от них от всех не оставалось в квартире. Я уж молчу. Ну, правда, ведь некрасивая, а тут еще беременность: мало кого она красит. И вот, наконец, рождается дочка семи месяцев: не доносила. Сколько было мне с ней возни! И в вату ее закутывали, и салом свиным смазывали — наружное называется питание, ну, теперь уж ничего, считается выходили, и головку держит хорошо, и грудь колесом. Так вышло, что все заботы моей третьей жены где же? Около своего ребенка, а старшие мои дети опять без всякого присмотра. Пришлось выписать мать-старушку: пускай уж теперь она с ними, потому что я вижу, и школы своей жена эта моя не бросает, и как в нее ходила, так и продолжает, и дети мои старшие ее не «мамой» зовут, а по имени-отчеству: Анной Васильевной. Это-то они уж, конечно, понимают, что мать их вон она где живет, — двумя этажами выше. Вот какая получается жизнь! Так что уж в этом году летом я их в пионерлагерь устроил на два месяца и очень был рад, что устроил. И вот, все думаю я, что же из моих детей может при таком положении выйти? Ведь если вы меня спросите: убивал ли я на войне людей. Что я вам на это должен ответить? Да, убивал, разумеется. Ведь я — снайпер, сверхснайпер. Кого-нибудь мои пули находили там, у противника. Страшно даже и думать было бы, что нет: ведь я не в белый свет стрелял, а по цели, а промахов я не делаю. Это я о карабине говорю, однако ведь приходилось и шашкой работать. Во время такого боя ведь кто кого: если не ты его угробишь, так он тебя угробит. Ну, хорошо! Списаны со счета люди одного класса, буржуазного, появляются в моей семье другие люди, нашего класса, пролетарского; я ведь их должен до дела довести. Моему Вите двенадцать лет, и, может быть, из него мог бы Менделеев новый образоваться, а он без присмотра: что школа ему даст, то его и будет. Хорошо! Однако мне ведь только еще тридцать пять лет, что же мне, стало быть, в этом деле — отбой надо трубить? А я только что в настоящую силу вошел. Я прожить могу, может быть, еще лет сорок, если только до отцовских лет доживу, а отец мой в семьдесят пять-то лет десяток молодых еще за пояс заткнет. И вот я еду теперь опять в Москву и думаю: «Что же мне за жена Анна Васильевна? Ошибка это, а не жена. И некрасивая, нет! И что из девочки ее выйти может?» Правда, своего сына в Степанокерте этой я не видал, однако за него я могу ручаться: там мать совсем другого состава. Нет, не протяну я долго с Анной Васильевной. Я вот сейчас к ней еду, а признаться, об ней совсем и не думаю. Ошибка. Между тем после работы на стройке я ведь еще лекции читаю от шести часов вечера до двенадцати, лекции об огнестойком строительстве. Платят мне по тридцать рублей за лекцию. Одним словом, я думаю, что у меня мог бы быть по крайней мере еще один ребенок, если не два. И я вполне мог бы его поднять на ноги.