— Ты всегда заикаешься? — спрашивает Алиса, отняв руки от лица и повернув к нему голову.
— Д-д-да.
— Даже когда устал? Или когда поёшь?
— Н-н-не знаю, не п-пробовал.
С минуту они молчат, и тишину, заполнившую дом, разрывает лишь тиканье всё ещё исправных часов. А потом Алиса неожиданно начинает петь.
— Busted flat in Baton Rouge, waiting for a train, and I was feeling nearly faded as my jeans(1)…
Голос Алисы похож на голос Дженис Джоплин, такой же хриплый, прокуренный, и песня будто льётся из самого её сердца, будто там ещё осталось место для чего-то, о чём ему самому не хватает никаких сил думать и мечтать, и Билли слушает её как заворожённый. Она кивает ему, предлагая подпевать вслед за ней, а он мнётся, нервничает от её улыбки и боится, что испортит всё, как обычно и бывает. Алиса кладёт голову ему на плечо, её волосы свешиваются вдоль его руки, и от её тепла рядом, от её уверенного — впервые за всё время, что он с ней знаком, — голоса Билли решается. Тут же приподняв голову, она смотрит на него с радостной улыбкой, а он замечает, что хоть и запинается немного, но поёт спокойно, не заикаясь на каждой букве.
Закончив песню, пригревшись на старом пыльном диванчике Белого Кролика и прижавшись друг к дружке, как маленькие уставшие дети, они засыпают.
========== Лето любви ==========
А затем наступает темнота, сквозь которую пробивается тонкая полоска яркого ледяного света. Билли с силой открывает глаза шире. Вокруг мрак, под ним больничная койка, а впереди — приоткрытая дверь в коридор. Сон закончился, он снова здесь. От досады он бьёт кулаком по подушке, слабо, как тщедушный ребёнок — на большее он сейчас и не способен. Но то ли койка у него слишком скрипучая, то ли просто так совпало — стоило ударить, и пару минут спустя в палату входит незнакомая медсестра, то ли новенькая, то ли он просто её подзабыл после процедуры. Билли пытается вспомнить свой домашний номер телефона, но цифры путаются в голове. Нет, наверняка не новенькая, это у него в голове каша. Хоть бы не протухшая.
Незнакомая медсестра подходит к нему и осторожно спрашивает:
— Мистер Биббит, как вы себя чувствуете?
— Голова к-кружится, — бормочет он, еле ворочая языком. Она удовлетворённо кивает и мягко прикасается к его плечу, подбадривая. Точно не новенькая. Они же в психушке, трогать тут никого нельзя, пока вдоль и поперёк личное дело не прочитаешь. А то мало ли, кто попадётся: может, парень с суицидальными наклонностями, который и мухи не обидит, а может, маньяк, которому никакой электрошок нипочём.
— Не переживайте, это скоро пройдёт. Я зайду к вам позже. Отдыхайте.
Билли кивает, не отрывая щеки от подушки, трётся ею о наволочку, пахнущую дешёвым порошком, и тут же снова проваливается в сон — на этот раз пустой и затягивающий, как воронка торнадо.
*
В отделение он возвращается следующим утром — как ни странно, голова не кружится, и чувствует он себя лучше, чем в прошлый раз. Правда, номер телефона он так и не вспомнил, но звонить домой не особо и хотелось, так что невелика потеря. Он кивает картёжникам, те буднично кивают в ответ, но отводят глаза, пытаясь забыть о существовании электрошока. Со скрипом отодвинув стул, Билли садится и наблюдает за игрой, ожидая следующего кона и делая вид, будто и впрямь ничего не случилось. Карты проносятся перед ним: десятки, шестёрки, трефы, бубны. Во время одного из ходов мелькает червонная королева: хоть во сне он с ней и не встретился, она глядит сурово и жестоко, будто хочет снести ему голову с плеч, но не может, ведь здесь она всего лишь карта. Билли вспоминает Алису и едва заметно ухмыляется, устроив голову на сложенных руках. Хоть она и была лишь видением, он всё равно будет по ней скучать.
Уставившись в одну точку, он не замечает, как остальные удивлённо поглядывают на него поверх карт. Из раздумий его вырывает громкий голос Макмёрфи, который положил свои карты на стол и накрыл их тяжёлой ладонью. Он заводит одну из своих баек, тех самых небылиц, в которые ни за что не веришь, да и не надо — главное, как он их рассказывает, будто заставляет наяву пережить то, чего никогда не было и не будет.
— А помнишь, Билли, Сан-Франциско? Шестьдесят седьмой на дворе, лето, выхожу из бара и вижу: молодой, лопоухий, красивый, волосы вот досюда, рубашка в цветочек. Ну, думаю, из этих. Не смейтесь, это сейчас скукота да пижамы белые, а тогда «лето любви» было, каюсь, даже я подштанники с подсолнухами носил. В общем, смотрю, к нему какой-то мордоворот подгребает. А он один, от своих-то отбился. Ну, думаю, всё, пиши пропало, не нюхать ему больше носом цветочков, сломают ведь и не починят обратно. Засучил я, значит, рукава и только помочь хотел, как раз-раз — не успел я и глазом моргнуть, а мордоворот уже на полном ходу мимо меня летел, да так улетел, как отсюда и до во-о-он той стены — вот так улетел. А я смотрю и думаю про себя, ну и дела, ну и даёт это дитя цветов. С тех самых пор мы с Билли и закорешанились, да, Билли?
До Билли доходит, что он мурлыкал себе под нос ту самую песню, которую пел с Алисой во сне; сначала он хихикает, прикрывая рот кулаком, а затем не сдерживается и начинает смеяться — так, как не смеялся уже много лет, свободно и раскованно, будто и впрямь нет никакой больничной пижамы, будто нет никакой медсестры, подруги мамы, будто он не раз сидел в баре с Макмёрфи, будто сейчас он просто играет в карты с друзьями — и всё!
Посмеявшись над историей — значительно тише, чем Билли — все возвращаются к игре, и время течёт вперёд, ведь в этом мире у времени нервы покрепче и оно не обижается на всех и вся. Хотя иногда кажется, будто оно специально тянется медленнее, чем обычно, поэтому, быть может, время здесь и Время там не так уж и отличаются друг от друга.
И всё же оно неумолимо, и вот уже переваливает за полдень, и начинается собрание. Мисс Рэтчед окидывает всю их компанию своим холодным взглядом и пытается найти среди них сегодняшнего мальчика для битья.
— Кто откроет наше собрание? — обыденно спрашивает она монотонным голосом, вновь оценивающе осматривает каждого пациента и цепляется за него. — Билли, я заметила, что твоё настроение сегодня лучше, чем было вчера. Быть может, ты хочешь начать?