Важнейшей демонстрацией новоприобретенного уровня превосходства европейцев над другими народами был разгром малым подразделением британских войск армии китайской империи в Опиумной войне 1839–1842 гг. В долгий период правления королевы Виктории (1837–1901 гг.) британские войска были почти непрерывно задействованы в череде подобных войн, а некоторые из них прошли едва замеченными обществом страны[342]. Ставшее последствием формальное и неформальное расширение Британской Империи сопровождалось более прерывистыми, но не менее успешными военными действиями Франции и России в Африке и Азии.
Все три имперские державы обнаружили, что военные предприятия на своих окраинах почти ничего не стоят. Например, судьбоносная для Китая и Японии Опиумная война длилась с ноября 1839 г. до августа 1842, однако военные расходы британской стороны в 1841 г. упали ниже показателей предвоенного времени (см. таблицу ниже)[343].
Фактом было то, что армейские и флотские подразделения при выполнении боевых задач обходились ненамного дороже, чем при несении спокойной службы в гарнизонах. Жалованье оставалось неизменным, и при развертывании сравнительно небольших контингентов затраты на их снабжение возрастали незначительно. Восполнение расходуемых боеприпасов не представляло особой проблемы, однако порох плохо переносил длительное хранение и ввиду потери первоначальных химических свойств спустя несколько лет подлежал списанию. В век быстрорастущего населения и редкой возможности проявления героизма в гражданском обществе гибели нескольких европейцев также не придавали особого значения. Таким образом, с 1840-х новый и беспрецедентный уровень монопольного обладания европейцами стратегическими средствами связи и транспорта, вкупе с быстро совершенствующимся вооружением, превосходившим все доступное войскам других континентов, сделали имперское расширение делом минимальных затрат. Эта экспансия обошлась так дешево, что знаменитая фраза об обретении Британией империи в период кратковременной потери сознания является скорее гротеском, нежели ложью[344].
В то же время существовали подлинные пределы власти европейских держав. Открытая политика и потенциальная военная мощь Соединенных Штатов, подмеченные в ходе и при развязке Американской гражданской войны, заставили европейские державы отказаться от военных авантюр в Новом Свете. Уход французов из Мексики (1867 г.), признание Великобританией американских интересов, продемонстрированное в случае с капером «Алабама» (1872 г.), а также венесуэльского (1895–1899 гг.) и аляскинского (1903 г.) пограничных споров, подтвердили этот основополагающий факт. Не обременяя себя необходимостью содержания армии или флота европейского масштаба, Соединенные Штаты были в состоянии остановить европейскую имперскую экспансию в Карибском море и Латинской Америке. Подобным же образом Япония, сумевшая организовать армию и флот европейского типа, также провела границы собственной области влияния в регионе, где державы Европы более не могли превалировать. Последнее, однако, не было явным до самого конца XIX в., когда Японии пришлось показать свою силу в войне с Россией (1904–1904 гг.), чтобы этот второй предел европейского военного превосходства стал признан во всем мире.
Россия после Крымской войны обособилась в своих обширных границах и стала еще одним своего рода отдельным миром, недоступным промышленному и военному превосходству Европы. Военные неудачи в войне с Западом были возмещены на востоке, где русским экспедиционным силам с легкостью удавалось покорять мусульманские племена и государства. Старомодный героизм царских солдат нашел свое применение в этих кампаниях— точно так же, как и одновременный подвиг французских войск в Африке и Индокитае. Успехи подобного рода позволяли скрыть от обеих армий неспособность достичь уровня организации и планирования германских вооруженных сил.
Как бы то ни было, русские не могли забыть об унижении в Крымской войне. Однако попытки преодолеть отставание, позволившее франко-британским экспедиционным силам разбить русских на их собственной территории, лишь вскрывали болячки общественного устройства. Не менялось положение крестьянства, являвшегося основой армии, не удавалось вернуть утерянное первенство российской армии 1815–1853 гг. Однако мощь Российского государства оставалась значительной, и правительство не жалело усилий для оснащения армии и флота самым новым и эффективным оружием. С 1860-х Россия значилась в первых строчках списка покупателей как Круппа, так и Армстронга[345].
В России остатки прежних командных структур общества сохраняли свое влияние даже после того, как была отменена обязательная государственная служба — для знати еще в XVIII в., а для крестьян — в 1861 г. Японское общество также перенесло в век достаточно прочные связи с прежними, «феодальными», общественными отношениями. Эти аспекты русского и японского обществ были глубоко чужды либеральным, индивидуалистическим и регулируемым рынком моделям поведения, столь широко распространенным в Британии и Франции XIX в. До самого окончания Второй мировой войны это наследие прошлого виделось не сильной стороной, а обреченной на неминуемое вымирание помехой. Успех Великобритании и Франции и их уверенность в собственной правоте были настолько велики, что притягательной для Европы и всего мира оказалась также марка либерализма (во всяком случае, до экономической депрессии 1873 г., потребовавшей более активного государственного вмешательства в экономические дела).
И Франция, и Британия оказались в состоянии разрешить проблемы, с которыми столкнулись в конце XVIII в., когда быстрый рост численности населения оказался непомерным для возможностей почти не обладавшей свободными землями сельской местности.
Французы добились этого путем снижения уровня рождаемости и задействования возросшего числа людей на открывающимся благодаря уверенному развитию промышленности и торговли новым рабочим местам. Великобритания, напротив, поддерживала высокий уровень роста числа населения, однако с 1850-х открыла возможность отправки тех, кто не мог найти работу на родине, в дальние заморские колонии[346]. Германские государства также расценили британский рецепт в отношении роста числа населения — т. е. быструю индустриализацию, сопровождаемую эмиграцией — как в основном эффективный. Уже в 1880-х подобным же образом на перенаселенность сельских районов стали реагировать и государства далее на восток[347].
В 1850-х удалось (по крайней мере, в Западной Европе) взять под удовлетворительный контроль фактор, столь разрушительный для учреждений и правительств Старого Режима столетием ранее. Бури войн Французской революции и первая волна промышленной революции стали уходить в прошлое. Последующие два десятилетия либеральные идеи мира, процветания, свободной торговли и частной собственности упрочились как никогда прежде.
По прошествии более чем ста лет легко разглядеть ошибочность узких привязанностей и этноцентрических взглядов либералов Великобритании, Франции, Германии или Соединенных Штатов XIX в. Хотя с 1870-х волна общественных изменений и пошла в сторону коллективных действий, подтвердив первичность командного принципа в человеческих отношениях, было бы уместным подчеркнуть поистине необычный характер краткого периода превосходства Великобритании и Франции 1840-х-1880-х на мировой арене. Произведенные машинным способом дешевые товары и основанное на машинном производстве малозатратное превосходство вооруженных сил могли быть — и были — экспортированы. В результате мир оказался спаян в единое взаимодействующее целое. Всемирный рынок перешагнул через все политические границы, хотя пошлины на ввоз в Соединенных Штатах и России, а также естественные препятствия на пути ввоза товаров в глубинные области Африки и Азии замедляли глобализацию экономических отношений.
Достигнутая в 1870-х межконтинентальная интеграция человеческого труда означала новую веху в истории развития человечества, сравнимую с коммерческой интеграцией Китая эпохи Сун девятью веками ранее. Как указывалось во второй главе, достижения китайцев XI в., возможно, сыграли определяющую роль в запуске всемирного процесса распространения рыночных отношений, достигших наивысшей отметки в модели глобальной торговли XIX в. Коммерциализация различных ландшафтов в Китае эпохи Сун позволила выжить значительно большему числу людей и подняла на новый уровень производительность труда. Подобным же образом всемирная интеграция определяемого рынком человеческого труда в XIX в. дала возможность прокормить быстрорастущее население за счет резкого повышения производительности. Вот уже более века мы являемся наследниками этого достижения, несмотря на все препятствия свободному перемещению товаров и услуг. Последнее было введено во всемирную рыночную систему благодаря двойственным соображениям требований благосостояния и ведения войн.
342
Bond, Victorian Military Campaigns, pp. 309 — 11 насчитывает не менее 72-х отдельных военных кампаний в период правления Виктории — или более одной в год.
343
B. R. Mitchell, Abstract of British Historical Statistics (Cambridge, 1971), pp. 396 — 97.
344
См. Daniel R. Headrick, The Tools of Empire: Technology and European Imperialism in the Nineteenth Century (New York, 1981).
345
См. John Bushnell, «Peasants in Uniform: The Tsarist Army as Peasant Society,” Journal of Social History 13 (1980): 565 — 76; John Bushnell, The Tsarist Officer Corps 1881–1914: Customs, Duties, Inef? ciency», American Historical Review 86 (1981): 753 — 80.
346
Заморская колонизация как предохранительный клапан для населения Британии и других европейских стран была в огромной мере облегчена малозаселенностью огромных плодородных областей. Большая часть коренного населения Австралии, Южной Африки, Северной и Южной Америк вымерла при контакте с болезнями, занесенными из цивилизованного мира. Заселение и обработка этих полуопустошенных земель потребовала самых ничтожных военных усилий. Российское продвижение вглубь Центральной Азии потребовало задействования значительно больших войск, поскольку местное население было знакомо с цивилизованными заболеваниями. Последнее верно в отношении и других мусульманских земель, будь то в Африке или на Ближнем Востоке. Относительно заболеваний и европейской экспансии см. William McNeill, Plagues and Peoples (New York, 1976), chap. 5.
347
Надлежащее описание европейской миграции (как промышленных приемов, так и населения) еще ожидает своего написания, однако конспект данного явления может быть найден у D. F. MacDdonald, «The Great Migration», in C. J. Bartlett, ed., Britain Pre-eminent: Studies of British World Influence in the Nineteenth Century (New York, 1969), pp. 54–75. Он называет цифру в 23 млн человек (из которых 10 млн с Британских островов), покинувших Европу в 1750–1900 гг.