«Пока, — добавляет он[113], — я видел только в течение не более получаса Огарева, Озерова, Тхоржевского и Чернецкого. Первого я застал в самом плачевном состоянии здоровья, — с ним был новый припадок эпилепсии, до того сильный, что он не встает с постели уже 2 недели. [...] Бакунин находится в Локарно. Я ему написал письмо, и легко быть может, что я сам к нему поеду, когда увижу, что здесь делать нечего будет по вопросу о Нечаеве».
В промежуток от 14 до 20 декабря «ничто почти не изменилось в положении дел», и «от Бакунина письма еще нет». Оно пришло через два дня. 22 декабря он сообщает в копии следующее к нему письмо Бакунина, пересланное через Озерова:
«18 декабря 1870.
Ну, здравствуй, храбрый полковник. Поздравляю с добрым приездом и сохранением здравия в путешественных передрягах. Поздравляю тебя особенно с тем, что посещение России не только не отбило у тебя и не убило в тебе охоты участвовать в добром деле, но, кажется, еще более усилило ее. Тем лучше. Чем сильнее будет в тебе эта охота, тем живее будет связь между нами. Потому что, ты знаешь, вне этого дела для меня нет ни интереса, ни жизни. Ты горюешь о том, что не знаешь, как и с какого конца приняться за дело. Э, брат, — лишь бы охота была серьезная, найдешь, наконец, и свою собственную дорогу, именно ту, к которой ты наиболее способен и наиболее будешь полезен, а в наших советах и помощи недостатка не будет, лишь только убедимся, что ты не надуваешь самого себя от нечего делать, как это делает 99/100 в нашем блудном дворянском и имущем сословии. А в настоящее время русско-славянское дело прибрало много, наступает вновь пора для горячего, но, разумеется, также и разумного действования в России. Но письменно распространяться не стану. О таких вещах не пишется, но говорится с глазу на глаз или только в самом тесном кругу. А я, брат, работаю пуще прежнего не только по интернационально-революционному, но и по славяно-русскому революционному делу, это — мой хлеб насущный. Сижу в своем углу, в своей Украйне, как мы называем Локарно, — и вяжу втихомолку свою паутину. Хочешь посмотреть поближе на мою работу, — приезжай ко мне. Правда, теперь через горы ехать не трудно, а холодно. Да ты, без сомнения, запасся шубою и теплыми сапогами, можешь взять на дорогу водочки, ну и не замерзнешь и приедешь ко мне цел и невредим; к тому же тебе, русскому храброму полковнику, к холоду не стать привыкать.
Да что толковать об этом — ведь ты не поедешь: здесь не найдешь ни роскошного обеда, ни тонких вин. Письмо тебе передаст Озеров, так как мне твой адрес неизвестен. К тому же это даст тебе случай убедиться, что он отнюдь (неразборчиво). Сколько мне известно, он питает к тебе искреннюю симпатию. А то, что ты мне пишешь о моем старом друге Огареве, чрезвычайно огорчило меня: я глубоко люблю и уважаю этого старика, моего ровесника и последнего свидетеля нашей общей прошедшей юности. Умри он — и я останусь один, как последний могиканин умершего поколения. Ты, брат, смотри, как можно чаще навещай его. Ведь он тебя очень любит.
Ну, брат, теперь поговорим о моих делах. Несмотря на все твои старания, от братьев я не получил еще ни копейки, вследствие чего дошел просто до невозможного положения. Как ни дешево жить в Локарно — по крайней мере вдвое против Женевы, — но я дошел до конца своего кредита, так что скоро откажут давать в долг весьма простой провиант, которым мы здесь существуем, и тогда — тогда я уж и не знаю, что делать. Мне теперь до зарезу нужны 500 фр. Знаешь ли что, хочешь дать мне доказательство верной и прямой дружбы? Дай их мне взаймы. А я дам тебе расписку на них и на 250 фр., взятых мною на поездку в Лион, на имя братьев, с требованием, чтобы они немедленно выплатили их тебе из моей части имения. Ты часто ездишь в Россию, тебе будет легко или непосредственно, или через друга — только, прошу тебя, через совершенно верного человека — вытребовать с этою распискою в руках всю сумму от братьев. А мне ты окажешь этим неоцененную услугу. Если не можешь вдруг выслать 500 фр., то вышли сначала 300, которые мне решительно теперь необходимы, — а потом остальные двести. Сделай это, друг, если можешь, — а я надеюсь, что можешь, а потому и верю, что сделаешь. Только, прошу тебя, об этом никому ни гугу, пожалуй, кроме Огарева и Озерова, и особливо ни слова твоему приятелю и товарищу по старческому разврату, пану Тхоржевскому. Он разболтает всем, злостно расположенный ко мне пан, — а мне уж надоело быть предметом чужого разговора.
Итак, буду ждать твоего ответа, а до тех пор — обнимаю тебя и благословляю на добрые намерения, а еще более на дела.
Твой М. Бакунин».
«В виду восточно-славянского вопроса и намеков на горячее действование в России» и сохранения с ним сношений, Роман «решился: 1) послать ему 300 фр., отказав в 200, и 2) поехать к нему, но не сейчас, ибо мог бы выказать тем торопливость; я соединю эту поездку в Локарно с поездкою в Марсель, если получу на то ваше согласие. В такой обстановке дела прошу вас видеть полное желание мое исчерпать до дна все средства к открытию Нечаева и к узнанию, какие нелепые намерения возымела снова конспирация на Россию. Во всяком случае дело должно быть не без пользы. Что Бакунин просит денег, то этому я нисколько не удивляюсь, он всю свою жизнь был таков с Герценом, — не стало Герцена — явился я. А отношения сохранить необходимо».