«Вчера, возвратившись из Лиона, я застал здесь вашу телеграмму, которая, как вы изволите усмотреть, получена здесь 10 числа в 10 час. 20 мин. утра, — день, в который я в 7 час. утра выехал в Лион. Из депеши вашей я с удовольствием усмотрел, что снова предугадал ваше желание. Из Лиона я не решался вам писать, — было бы рискованно, ибо теперь более, чем когда-либо, следят за письмами, адресованными вне Франции. Нельзя себе достаточно ясно представить того беспорядка, того своеволия и бесправия, той анархии, которые происходят теперь во Франции вообще, а в Лионе в особенности, напуганном приближением пруссаков.
10 числа, как я имел честь вам донести, я выехал в 7 час. утра в Лион, куда благополучно приехал того же числа в 4 часа пополудни. В префектуру идти за Carte de circulation было уж поздно. Я решился остаться дома и в 6 час. вечера пошел к table d’hôte, где застал несколько человек национальной гвардии, которые тотчас же спросили у сомельера, кто я, и остались, как видно, крайне недовольными неведением спрошенного. Главный предмет разговора этих господ был арест генерала Мазюра. Замечательно, что префект арестовал генерала в то время, когда получен был декрет временного правительства о назначении Мазюра начальником дивизии, расположенной в Нанте, и о немедленном его туда отправлении; но префект держал его под арестом до 13 числа и тогда только выпустил по настоянию Гамбеты, не извинившись даже перед ним. Мазюра — тот самый генерал, который на требование народом оружия отвечал, что у него есть оружие не для раздачи им, а для того, чтобы стрелять в них.
Утром 11 числа я отправился в Conseil municipal за carte de circulation. Тот страшный беспорядок, который там существует, невозможно себе представить: это нечто в роде тюрьмы, но с отпущенными на свободу арестантами. Все там кричат одним разом. Вход к префекту охраняется двумя сидящими и курящими сигары часовыми. Доложить обо мне префекту взялся какой-то негр. Меня тотчас же впустили к нему. Шалемель принял меня очень вежливо (я был одет по-буржуазному, в перчатках), принял от меня паспорт и в отношении моей личности спросил только, долго ли я намерен остаться в Лионе и где я остановился. Получив мои ответы, он позвонил и приказал тому же вбежавшему негру позвать какого-то citoyen, за которым я и последовал, раскланявшись с префектом. При выходе часовые меня остановили, но бывший снова тут же негр сделал им жест рукою, и меня пропустили. Видно, негр играет немаловажную роль. Смешно!
Citoyen-чиновник, выдав мне carte de circulation, за подписью префекта, на 10 дней, оставил у себя мой паспорт. На carte я, в свою очередь, назван был citoyen russe. Из префектуры я отправился, с осторожностью, на квартиру к Раliх, где застал снова жену сего последнего и больного Ланкевича. Сам Раliх был в St.-Etienne.
Прежде точного и последовательного изложения хода дел, я обязываюсь изложить то, что в это и последующие мои с Ланкевичем свидания я узнал от него о Нечаеве. 11 числа у нас не было об этом разговора, но происходил он 12 числа. Всеми нашими действиями часто руководит случай. 12 числа я пришел навестить Ланкевича. Он был один, я высказал ему большое сочувствие, он, видимо, мне верил, я дал ему 20 фр. на лечение, он еще более расчувствовался и, по свойственному полякам характеру, стал болтлив. Перейдя от Бакунина к русскому делу, мы добрались до Нечаева. Помню очень хорошо, что первая моя фраза была в этом роде: «Это такой для меня миф, о котором я слыхал так много противоположного, что не могу себе составить о нем ясного понятия». Огонь мой попал хорошо в масло, и Ланкевич пересказал мне о Нечаеве не только то, что знал сам, но что слыхал о нем от Бакунина и Озерова. Вот его рассказ: «В половине сентября явился к Паликсу весьма таинственно молодой человек и передал ему рекомендательное письмо от одного из членов лондонского интернационального общества, при чем он сослался на Бакунина и Огарева и говорил, что приехал так или иначе принять участие в революционном движении. Объясняется он довольно плохо по-французски и, узнав, что Ланкевич поляк и знает русский язык, он разговорился с ним и, не сказав своей настоящей фамилии, прежде всего спросил у него о Бакунине, на что Ланкевич ответил ему, что ждет его на днях в Лион. На другой день он снова зашел и оставил запечатанный пакет на имя Бакунина. В первый же день он угощал Ланкевича обедом, при чем он заметил у него довольно много денег, что не согласовалось с его костюмом. После обеда он просил Ланкевича свести его на почту, где он спрашивал в poste restante письма, но на чье имя, того он не расслышал. Письма не было. Три дня он заходил за Ланкевичем и все его угощал, не говоря своего адреса. До приезда Бакунина ни Раliх, ни Ланкевич не знали, что это Нечаев. Вообще говорил он много и высокопарно, как школьник, и относился в последний день с большим недоверием к французской революции, говоря, что он отказывается теперь принять в ней какое-либо участие, убедившись на месте в ее несовременности и неуспехе. Приехал Бакунин и пришел в ярость по вскрытии пакета. Тут Ланкевич только узнал, что это был Нечаев. В пакете была «Община» и письмо к Бакунину, в котором он говорит, что участие его во французской революции убеждает его, Нечаева, еще более во всей непрактичности Бакунина, и что он, видя себя обманутым и уйдя раз от русской полиции, не желает попасть снова в руки французской, что легко могло бы с ним случиться, если бы он послушал Бакунина, а потому он оставляет Францию[116] и предлагает писать ему, но не иначе, как с приложением денег, по адресу, обозначенному на газете. Впоследствии оказалось, что он был и у Альберта Ришара и интриговал против Бакунина. После трехдневного посещения своего Нечаев исчез. Бакунин написал ему ругательное письмо.
116
В Café Нечаев в последний день был один, как Ланкевич узнал, и, расспросив хозяина подробно о пароходах, отходящих из Марселя в Англию, уехал из Café на железную дорогу с саком.