Кроме этого, Ланкевич мне передал, что от Бакунина же он узнал, что от Нечаева могла быть польза лишь та, как от отчаянной головы, но что, в сущности, он оказался мерзавец. Когда Нечаев прибыл за границу, то выдал себя за эмиссара сорганизованных в России революционных кружков и в доказательство представлял полученные им с разных концов России письма; так точно, как выдавал себя в России за заграничного эмиссара. А между тем письма эти, как оказалось впоследствии, были подложны; Нечаев в России воспользовался разными конвертами, а письма сочинял сам. Объявив Бакунину и Огареву, что лиц, составляющих кружки, он назвать не в праве, он заверил их, что ему нужно только пробраться в Россию, и восстание вспыхнет. Они ему поверили и дали последние деньги фонда, береженного Герценом; в этом случае Герцен был обманут или, лучше сказать, м-ль Герцен, имевшая деньги в руках. Заручившись, таким образом, нравственным и материальным капиталом, Нечаев отправился в Россию, откуда возвратился с полною неудачею, жалуясь на измену, вынудившую его убить одного студента. В сущности же измены никакой не предвиделось, но Нечаеву для своего очищения нужно было убийство. По характеру своему Нечаев до того облекал все в тайну, что от него часто Бакунин и Огарев ничего не могли добиться. Известно им было только то, что корреспонденцию свою он отправлял в Россию через Болгарию и Букарест, где у него был какой-то приятель, бывший московский студент.
Вот те сведения, которые без прикрас передал мне Ланкевич, на основании им виденного и слышанного от Бакунина и Огарева.
Теперь приступаю к изложению хода дел после вторичного приезда моего в Лион.
В первый же день Ланкевич передал мне, что он со дня на день ждет Бакунина и не понимает причины его промедления, что правительство выпустило всех арестованных по делу 28 сентября с условием, чтобы они публично отказались от своего предприятия на будущее время, что они и сделали, выпустив прокламацию, но прокламация эта есть только обман, имевший целью прекращение возбужденного процесса. Так оно и сталось. 12 числа ночью было собрание тех же революционеров в sallе de la rotonde, и решено 13 числа утром возобновить беспорядки. В 5 час. утра действительно громадная толпа рабочих направилась с фортификационных работ на Ронский мост, занятый однако ж уже национальною гвардиею. Здесь произошла сильная свалка, кончившаяся, однако, без огня. Человек 25 было арестовано, но, благодаря ловкости национальной гвардии, 20 человек ушло. Ночью с 13 на 14 число новые толпы штурмовали квартиру префекта, но были рассеяны национальной гвардиею. Утром 14 числа в 4 часа, когда все еще спало, префект желал втихомолку осмотреть город, и это намерение едва не стоило ему жизни: в коридоре неизвестный человек в него выстрелил, но не попал и успел скрыться. Тем бы дело и окончилось и едва ли бы скоро об нем что-либо обстоятельное узнали, если бы префект в тот же день не расхаживал везде в сопровождении двух гвардейцев. В ту же ночь, т. е. с 14 на 15 число, начались аресты снова: забрали и больного Ланкевича, о чем я узнал утром 15 числа от m-me Palix, которую неотступно спрашивали адреса Бакунина и Бастелики (до этого последнего таки добрались и арестовали того же числа в Марселе). Она отговорилась незнанием, и ее отпустили: оказалось, что Бакунина ищут по декрету Гамбеты, но m-me Palix надеется, что Эскирос предупредит Бакунина.
От Palix я отправился на смотр войск, произведенный префектом, вероятно, для рассеяния громко ходивших уже слухов о том, что он ранен. Храбрый префект не был верхом, а пешком, окруженный большим штабом. Нестройные эти полчища, одетые в мундиры, представляли собою верх беспорядка и деморализации. О дисциплине нет и речи, — многие были уже пьяны. Все, что они умеют, это кричать во все горло: «Vive la république». С ними справиться пруссакам будет не трудно. Со смотра я пошел бродить по городу, размышляя о том, что делать. Я решил в уме моем ждать Бакунина или самых близких о нем сведений, уверенный, что о Нечаеве ничего более не узнаю. Весь день 15-го прошел спокойно, я никуда более не выходил. 16-го утром ко мне явились офицер и солдат, объявив, что им приказано доставить меня к префекту. Я просил их показать мне мандат. Они объявили, что я не арестовываюсь, а только «приглашаюсь» к префекту. Если это простой лишь вызов, возразил я, то я обещаю сейчас же быть у префекта без сопровождения. На это логичное мое возражение «пригласители» грубо сказали, что если я сейчас же не пойду, то они меня поведут на веревке (corde). Надобно было уступить грубой силе. Я оделся и пошел. У выхода стояла уже толпа народу и встретила меня свистками. Меня вели пешком, несмотря на мою просьбу послать за экипажем, при чем я говорил, что гемороидальные страдания мои не дозволяют мне ходить пешком. Сопровождавшая меня толпа ругалась и бросала мне в лицо окурки сигар. Я просил офицера оградить меня от этих оскорблений, на что защитник liberté ответил мне: «Voyons, ne faites pas des difficultés». Может быть в первый раз в жизни я проклинал свою судьбу. Так прибыл я к префекту, которому представил незаконное мое арестование без мандата. Он ответил мне то же, что и офицер. Видно, хорошее было согласие. Между тем он просил меня подождать. Через час я знал, что значило это подождать. Принесли мой чемодан, и начался обыск как в нем, так и при мне, и, ничего не найдя, начали допрашивать. Заставили писать по-русски и писаное куда-то уносили, вероятно для прочтения, спрашивали, знаю ли я немецкий язык, я отвечал отрицательно; был ли теперь при проезде своем за границу в Берлине или Пруссии, — тоже отрицательно. На вопрос, зачем я приехал в Лион, я отвечал, что, проездом в Ниццу, жду своего земляка из Берлина. Ничего не добившись, меня посадили в темную каморку, где продержали до вечера, не дав ничего есть. Вечером, часов около 8, меня снова пригласили к префекту, который с сладкою улыбкою объявил мне, что я свободен, извиняясь за «беспокойство», которое было следствием ошибки. Вот как исполняется республиканский декрет никого не арестовывать без мандата. Привод человека под стражею, продержание его целый день в конуре называют «derangement». Я спросил у префекта, могу ли еще остаться в городе, — ответ был: «Parfaitement». Но, видно, это дозволение была тонкая уловка с его стороны. Утром очень рано я был у Palix и хорошо сделал, — я ей сказал о моем аресте, а она мне передала, что ее вчера ночью, т. е. 16 числа, снова повели в префектуру, где ее спрашивали обо мне. Она ответила, что фамилии моей не знает, но что тот русский, о котором, вероятно, ее спрашивают, приходил узнать адрес Бакунина. Я догадался, что дело худо, что надобно уезжать, и, придя в гостиницу, просил приготовить счет. Едва я успел собраться ехать, как за мной приехали на этот раз и повезли снова к префекту, который стал угрозами меня уверять, что я принимал участие в ночном собрании 12-го числа и что я знаю, где Бакунин. Я отвечал, что я сам спрашивал его адрес у m-me Palix, и очень сожалею, что ничего не узнал, ибо имею к нему поручение от его родных из России. Не знаю, почему такой ответ успокоил префекта, но, тем не менее, он вручил мне паспорт, взял от меня carte и обязал меня в 24 часа оставить город. Вечером того же 17 числа я отправился на железную дорогу, но поезда в Швейцарию более не было. Переночевав в ближайшей гостинице, я рад был убраться 18 числа в Женеву.