Так она болтает довольно долго. Курит и болтает. Болтает и курит. Одну сигарету прикуривает от другой. Поначалу мне ее жаль: никто не выслушает, кроме посторонних проезжих. Потом я пугаюсь, что это затянется на всю ночь. Ох, бедолага. Я понимаю, что ей просто необходимо выговориться, чтобы кто-то обратил внимание, заметил: вот же она. Только хорошо бы ей понять, как мало проку в том, что ее замечу я. Завтра меня уже тут не будет. Надо, чтобы замечали те, кто что-то для нее значит.
– Первый муж наградил меня гонореей на четвертую нашу годовщину. Уж такой сукин сын! Извел меня своими штучками…
На этих словах из трейлера выходит не первый муж и, не говоря ни слова, хватает ее за руку и тащит в домик на колесах.
– Ой! Дональд! Да ты что?
Он не отвечает, а она продолжает болтать и курить до самой двери, когда же дверь захлопывается, ее голос доносится изнутри.
Тихо, словно пугливое животное, подкрадываются сумерки. В деревеньке трейлеров зажигаются фонари. Становится прохладно. Я нахожу старую куртку Джона и набрасываю на плечи. В кладовке отыскиваю старую серую шерстяную зимнюю шапку, чтобы прикрыть замерзшую с непривычки без парика голову. Холод и мускусный запах мужниной куртки напоминают мне ту ночь, вскоре после свадьбы, зимой 1950 года. Мы жили тогда на Двенадцатой улице поблизости от бульвара Вест-гранд. Всю ночь шел дождь, температура падала. Около полуночи дождь прекратился, Джон и я с чего-то надумали прогуляться.
Холод пробирал до костей, но было так красиво – все покрыто густым слоем прозрачного, алмазного льда, как будто весь мир для сохранности поместили под стекло. Передвигались мы крошечными шажками, чтобы не поскользнуться. Над головой трещали и отрывались от столбов провода, фонарная лампа рухнула под грузом наледи на асфальт и раскололась с глухим “пум!”. Мы шагали и шагали под черным ломким небом, пронзенным звездами. Беспощадно яркий лунный свет на хрустальных домах вдоль бульвара. Мир казался хрупким, но мы были молоды и неуязвимы. Прошагали по меньшей мере милю до золотой башни Фишеров, сами не зная зачем, знали только, что должны туда добраться. В ту ночь мы вернулись домой весело возбужденные, волосы в блестящих искорках льда. Изголодались друг по другу. В ту самую ночь была зачата Синди.
Здесь и сейчас я слышу нарастающий треск сверчков и шорох гравия, когда мимо проезжает машина. Чую запах попкорна из чьей-то микроволновки. Почему-то в окружении стольких людей возникает чувство безопасности. Джон проснулся и что-то бормочет себе под нос. Кому-то гневно выговаривает. Я слышу, как он шепчет непристойности, угрозы врагам, обвинения. Всю нашу совместную жизнь Джон был тихим, пассивным человеком. Но с тех пор как начал терять рассудок, позволяет себе говорить вслух то, что давно хотел сказать. Постоянно читает кому-то нотации. И часто это происходит как раз в такое время суток. Солнце гаснет, а в Джоне вспыхивает гнев.
Вот он уже стоит в дверях фургона.
– Где мы? – спрашивает он громко, готовый к ссоре.
– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я, зная, что последует дальше.
– Мы дома?
– Нет. Наш дом в Мичигане.
– Тогда что мы здесь делаем? – заводится он.
– У нас отпуск.
– Вот как?
– Да. И мы всем очень довольны.
Он скрещивает руки на груди.
– Нет. Я недоволен. Я хочу чаю.
– Чуть позже вскипячу. Я отдыхаю.
Он подсаживается ко мне за стол. С минуту молчит, затем:
– Как насчет чашечки чая?
– Обойдемся пока без чашечки чая.
– Почему?
– Потому что ты будешь всю ночь вскакивать в туалет.
– Черт побери, я просил чашку чая!
Наконец я бросаю на него грозный взгляд и произношу тем же приглушенным, но не сулящим добра тоном, какой он сам пустил в ход минуту назад:
– Не шуми. Вокруг люди живут. Почему бы тебе не подняться и не заварить чай? Ты же не калека.
– Может, я так и сделаю.
Ничего он не сделает. Думаю, он уже не знает, где в трейлере что лежит. Поэтому он остается за столиком, пыхтя от злости. Цена, которую приходится платить за то, что весь день он был слаще меда. Может быть, потому так хорошо себя вел, что был при деле. Обычно мы не одолеваем такие расстояния. Видимо, ему на пользу какое-то занятие.