Извините, ошиблась номером.
Раздались короткие гудки. Я положила трубку. Погасила свет. Накрылась одеялом с головой. И мысленно взмолилась, чтобы этот ужасный день поскорее закончился.
3
Я проснулась в шесть утра и, как ни странно, в приподнятом настроении. Должно быть потому, что впервые за последние пять месяцев я беспробудно спала целых восемь часов. Но тут хлынули потоком всяческие мысли. И я снова задалась вопросом: с чего я вдруг решила ночевать в постели матери?
Я встала, бодро прошла в ванную, мельком взглянула на свое отражение в зеркале и решила больше не злоупотреблять алкоголем. Я сходила в туалет, освежила лицо холодной водой, прополоскала рот «Лаворисом»: теперь можно было покинуть квартиру, не чувствуя себя залежалым товаром.
Мой костюм провонял блевотиной. Одеваясь, я старалась не обращать внимания на этот запах, как и на плачевное состояние «двойки». Потом я заправила постель, схватила свое пальто, погасила везде свет и заперла за собой дверь. Мег была права: я действительно мазохистка. И я твердо решила для себя: в следующий раз я увижу эту квартиру, только когда приду сюда паковать вещи.
В столь ранний час можно было не бояться столкнуться с кем-то из маминых соседей в лифте или вестибюле. Для меня это было огромным облегчением, поскольку я сомневалась в том, что смогу выдержать еще хотя бы одно соболезнование. Мне было не по себе и от мысли, что люди могли подумать, будто я пробуюсь на роль в женском римейке фильма «Пропавший выходной». Ночной консьерж, дремавший в кресле у электрического камина в вестибюле, кажется, даже не заметил, как я прошмыгнула мимо. По Вест-Энддерис авеню курсировало с десятка два свободных такси. Я остановила машину, сообщила водителю свой адрес и плюхнулась на заднее сиденье.
Даже для такого закоренелого аборигена, как я, есть что-то завораживающее в рассветном Манхэттене. Возможно, все дело в пустынных улицах. Или меркнущем свете фонарей на фоне восходящего солнца. Все вокруг какое-то притихшее, эфемерное. И нет этой маниакальной городской суеты. В воздухе разлито ощущение неопределенности и ожидания. На рассвете ни в чем нельзя быть уверенным… и в то же время все представляется возможным.
Но вот ночь уходит. Манхэттен начинает надрываться от крика. Реальность больно кусается. Потому что при свете дня все возможности разом исчезают.
Я живу на 74-й улице, между Второй и Третьей авеню. Мой дом — уродливое приземистое здание из белого кирпича, венец творческой мысли застройщиков шестидесятых, а ныне угрюмый осколок городского пейзажа Верхнего Ист-Сайда. Будучи девушкой из Вест-Сайда (по рождению и воспитанию!), я всегда считала эту часть города урбанистическим эквивалентом ванильного мороженого: скучным, пресным, без изюминки. До замужества я много лет прожила на пересечении 106-й улицы и Бродвея, которые можно было считать какими угодно, только не унылыми. Я обожала свой пышущий жизнью квартал, с его гаитянскими бакалейными лавками, пуэрто-риканскими винными погребками, старыми еврейскими закусочными, хорошими книжными лавками возле Колумбийского университета, джазовыми композициями из альбома «Ноу кавер ноу минимум» в «Вест-Энд кафе». Но моя квартира — хотя и безумно дешевая — была крохотной. И Мэтт настоял на том, чтобы мы переехали в двухкомнатную квартиру на 74-й улице (которая перешла к нему после смерти его деда). Конечно, при арендной плате в 1600 долларов это была выгодная сделка, не говоря уже о том, что квартира была куда более просторной в сравнении с моей холостяцкой «одиночкой».
Но мы оба ненавидели эту квартиру. Особенно Мэтт, который стыдился того, что живет в столь непрестижном месте, и постоянно твердил, что мы переедем во Флэтайрон или Грэмерси-парк, как только он оставит свою низкооплачиваемую работу на Пи-би-эс и получит должность старшего продюсера на Эн-би-си.
Что ж, высокий пост на Эн-би-си он получил. Как и роскошную квартиру во Флэтайрон — вместе со своей стриженой блондинкой, «Говорящей головой», Блэр Бентли. А я так и осталась в ненавистной съемной квартире на 74-й улице, из которой сейчас не могу выбраться, потому что она слишком привлекательна по цене (у меня есть подруги с детьми, которые за эти 1600 долларов в месяц не могут найти даже комнату в «Астории»).
Константин, утренний консьерж, был на дежурстве, когда я подъехала к дому. Лет под шестьдесят, из первого поколения греческих иммигрантов, он до сих пор проживал со своей матерью в «Астории» и явно не испытывал симпатии к разведенным женщинам с детьми… особенно к тем вульгарным гарпиям, которым не сидится дома и приходится мотаться в поисках заработка. К тому же у него были ярко выраженные задатки сельского стукача: он зорко следил за жильцами, вечно приставал с наводящими вопросами, не оставляющими сомнений в том, что он собирает на вас досье. У меня резко упало настроение, когда он открыл дверцу такси. Было заметно, что мой потрепанный вид вызвал у него живейший интерес.