Я вышла из такси и зашла в подъезд. Когда лифт остановился на седьмом этаже, я прошла по коридору и нажала кнопку звонка у двери под номером 7Е. Мне открыла Мег, в выцветшем бледно-голубом махровом халате, с извечной сигаретой в углу рта.
Ну, и чем я заслужила такой сюрприз…? — сказала она.
Но тут она вгляделась в меня внимательнее и резко побледнела. Я сделала шаг к ней и уронила голову^га ее плечо. Она обняла меня.
О, дорогая моя… — тихо произнесла она. — Только не говори мне, что он был женат.
Я прошла в комнату. И снова разрыдалась. Она налила мне виски. Я пересказала ей всю эту глупую сагу. Ночь я провела на ее диване. На следующее утро я и думать не могла о том, чтобы явиться в офис, поэтому попросила Мег позвонить мне на работу и сказать, что я больна. Она поспешила в свою спальню, где стоял телефон.
Вскоре она вышла и сказала:
Можешь считать меня надоедливой старухой, сующей нос не в свои дела… но хочу тебя обрадовать: в офисе тебя не ждут раньше второго января.
Что ты там наговорила, черт возьми, Мег?
Я говорила с твоим боссом…
Ты звонила Питеру?
Да.
О боже, Мег…
Выслушай меня. Я позвонила ему и просто объяснила, что ты слегка не в форме. Он сказал, что «учитывая обстоятельства», ты можешь спокойно отдыхать до второго января. Так что радуйся — одиннадцать дней отпуска. Неплохо, а?
Особенно для него — это здорово облегчает ему жизнь. Ему не придется встречаться со мной до отъезда в Лос-Анджелес.
А ты что, хочешь увидеть его?
Нет.
Защите нечего добавить.
Я опустила голову.
Должно пройти время, — сказала Мег. — Много времени. Больше, чем ты думаешь.
Я и сама это знала. Так же как знала и то, мне предстоят самые долгие в моей жизни рождественские каникулы. Горе накатывало на меня волнами. Иногда его провоцировали какие-то совершенно глупые и банальные вещи — например, целующаяся парочка на улице. Или я ехала в метро (в бодром расположении духа после праздного шатания по Музею современного искусства или шопинг-терапии в «Блумингдейлз») — и вдруг, совершенно неожиданно, возникало ощущение, будто я лечу в глубокую пропасть. Я перестала спать. Я резко похудела. Каждый раз, как я пыталась себя увещевать, эмоции снова брали верх, и я впадала в отчаяние.
Я поклялась, побожилась, зареклась больше никогда не терять голову из-за мужчины и не выказывала ни малейшей симпатии (а наоборот, демонстрировала презрение) к подругам, которые превращали свои любовные неудачи во вселенскую трагедию: манхэттенский вариант «Тристана и Изольды».
Но бывало так, что я просто не знала, как прожить настушющий день. В такие минуты я чувствовала себя заложницей глупой и избитой драмы. Помню, как-то на воскресном завтраке с матерью в местном ресторанчике я вдруг разревелась. Пришлось выйти в туалет и отсидеться там, пока не улеглись мелодраматические всплески в духе Джоан Кроуфорд. Вернувшись за столик, я заметила, что мама уже заказала нам кофе.
Меня очень беспокоит твое состояние, Кэтрин, — тихо сказала она.
Просто была очень тяжелая неделя, не обращай внимания.
Это мужчина, не так ли? — спросила она.
Я села за стол, залпом выпила кофе и кивнула головой.
Должно быть, все это очень серьезно, раз ты так расстраиваешься.
Я пожала плечами.
Не хочешь рассказать мне? — спросила она.
Нет.
Она опустила голову — и я поняла, что глубоко обидела ее. Кто это однажды сказал, что матери готовы разбиться в лепешку ради своих детей?
Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне доверяла, Кейт.
Мне тоже.
Тогда я не понимаю, почему…
Так уж сложились между нами отношения.
Ты огорчаешь меня.
Извини.
Она потянулась ко мне и пожала мою руку. Мне захотелось сказать ей так много — что мне трудно пробиться сквозь защитную оболочку ее врожденного аристократизма; что я никогда не смела откровенничать с ней, потому что боялась ее суровой критики; что я безумно люблю ее… но между нами висел груз прошлого. Да, это был один из тех редких моментов (в духе Голливуда), когда мать и дочь могли бы преодолеть разделявший их барьер и, вместе всплакнув, примириться. Но жизнь идет по своему сценарию, не так ли? В такие решающие минуты мы почему-то тормозим, колеблемся, робеем. Возможно, потому, что в семейной жизни окружаем себя броней. С годами она становится все прочнее. И пробиться сквозь нее бывает трудно не только окружающим, но и нам самим. Это наш способ защитить себя — и самых близких — от суровой правды жизни.