Джек потянулся за сигаретой, оставленной в пепельнице. Она уже потухла, он достал из пачки следующий «Честерфилд» и закурил. После первой затяжки я вытащила сигарету у него изо рта жадно затянулась.
Я не знал, что ты куришь, — сказал он.
Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость.
У тебя сейчас такое настроение?
Ты мне подкинул столько пищи для размышлений.
Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу.
Ты простил того немецкого банкира? — спросила я.
Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины.
Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли?
Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить.
А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоей пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей — и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, — спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь?
Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.
Хочешь честный ответ? — спросил он.
Конечно.
Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил.
Это действительно честный ответ, — сказала я.
Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями.
Я погладила его по щеке:
Значит, ты бы не назвал себя героем?
Нет. Я всего лишь романтик.
Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала:
Давай уйдем отсюда.
Он замялся. Я спросила:
Что-нибудь не так?
Я должен кое-что прояснить, — сказал он. — Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сегодня.
А куда?
В Европу.
В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу?
Я записался добровольцем…
Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем.
Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что…
И надолго этот наряд вне очереди?
Он опустил голову, избегая моего взгляда:
Девять месяцев.
Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью.
Когда ты подписался на эту командировку? — тихо спросила я.
Два дня назад.
О боже, нет…
Мне, как всегда, не везет, — сказала я.
Мне тоже.
Он снова поцеловал меня. Потом прошептал:
Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай».
Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно.
Нет, — сказала я. — Не говори «прощай». Во всяком случае не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль.
Ты уверена?
Да. Я уверена.
От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит бьщ всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что — как только за нами захлопнулась дверь — мы бросились раздевать друг друга.
Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто бы исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я.