Я закрыла лицо ладонью:
Извини, Мег.
Скажи три раза «Аве Мария» и садись в машину.
Я послушно выполнила ее команду. Мег забралась в машину следом за мной.
А где Этан? — спросила она.
Проведет остаток дня со своим отцом.
Вот и хорошо, — сказала она. — Можно подымить.
Она полезла в карман за сигаретами, а другой рукой постучала в стеклянную перегородку. Водитель включил зажигание и медленно тронулся с места.
Слава богу, можно убраться отсюда, — сказала Мег, закуривая сигарету. После первой затяжки она застонала от удовольствия.
Курить обязательно? — спросила я.
Да, обязательно.
Но это же убьет тебя.
А я и не знала.
Лимузин вырулил на главную кладбищенскую дорогу. Мег взяла меня за руку своими тонкими варикозными пальцами.
Как ты, милая? — спросила она.
Бывало и получше, Мег.
Ну ничего, потерпи еще пару часов, и это дурацкое мероприятие закончится. А потом…
Потом я выпаду в осадок.
Мег пожала плечами. И крепче сжала мою руку.
Где Чарли? — спросила я.
Возвращается в город на метро.
Какого черта он это делает?
Так он представляет себе покаяние.
Когда я увидела его в таком состоянии, мне стало его по-настоящему жалко. Если бы только он снял телефонную трубку, ему бы удалось исправить свои отношения с матерью.
Нет, — сказала Мег. — Ничего бы он не исправил.
Когда лимузин подъехал к воротам, я снова увидела ту женщину. Она уверенно шагала по дорожке, и ее походка была удивительно легкой для женщины ее возраста. Мег тоже заметила ее.
Ты ее знаешь? — спросила я.
Вместо ответа она равнодушно пожала плечами.
Она была у могилы матери, — сказала я. — И простояла там почти до самого конца.
Мег снова пожала плечами.
Может, какая-то ненормальная из тех, кому нравится слоняться по кладбищам, — предположила я.
Когда мы поравнялись, она посмотрела в нашу сторону и тут же отвела взгляд.
Лимузин вырулил за ворота кладбища и свернул налево, по направлению к Манхэттену. Я откинулась на сиденье, чувствуя себя совершенно разбитой. Какое-то время мы молчали. Потом Мег ткнула меня в бок локтем:
Ну и где мои двадцать баксов?
2
Пятнадцать человек из двадцати присутствовавших на похоронах вернулись на квартиру моей матери. Возникла толчея — что неудивительно, ведь последние двадцать шесть лет своей жизни мама ютилась в крохотной квартирке на пересечении 84-й улицы и Вест-Энд-авеню (и даже в тех редких случаях, когда она принимала гостей, я не помню, чтобы за раз собиралось больше четырех человек). Мне никогда не нравилась эта квартира. Тесная. Плохо спланированная. Юго-западное расположение на четвертом этаже означало, что окна выходили во двор, и в них редко заглядывало солнце. Гостиная одиннадцать на одиннадцать футов, такого же размера и спальня, маленький совмещенный санузел, кухня десять на восемь с допотопной техникой и обшарпанным линолеумом. Все в этой квартире выглядело старым, изношенным и отчаянно нуждалось в обновлении. Три года назад мне удалось уговорить маму перекрасить стены — но, как это часто бывает в старых квартирах, свежий слой эмульсии и блеска лишь подчеркнул убожество плохо заделанных швов и грубо оштукатуренных стен. Ковры пестрели истертыми залысинами. Мебель требовала реставрации. Те немногие технические новшества, что имелись в квартире (телевизор, кондиционер, стереосистема сомнительного корейского производства), морально устарели, причем давно и безнадежно. За последние несколько лет, как только у меня появлялось немного свободной наличности (что, признаюсь, случалось не так уж часто), я предлагала матери поменять телевизор или купить микроволновую печь. Но она всегда отказывалась.
Как будто тебе больше не на что потратить деньги, — говорила она.
Но ведь ты моя мама, — возражала я.
Лучше купи что-нибудь Этану или себе. Мне вполне достаточно того, что у меня есть.
Но с таким кондиционером ты заработаешь себе астму. А в июле так вообще сваришься заживо.
У меня есть электрический вентилятор.
Мама, пойми, я просто пытаюсь тебе помочь.
Я знаю, дорогая. Но у меня действительно все хорошо.
Последние два слова она произносила с особым выражением, однозначно давая понять, что спорить бессмысленно. Тема закрыта.
Она всегда и во всем себе отказывала. Ей не хотелось быть кому-то в тягость. И поскольку она была аристократкой, «белой костью», гордость не позволяла ей становиться объектом благотворительности. Для нее это было равносильно потере лица, краху личности.