Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...
"Поздно, - с отчаянным смешком подумала она. - Слишком поздно".
И истерически рассмеялась.
"Извечная, какая же я идиотка!"
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним - и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти, которые могут стоить стольких жизней.
...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила - все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное - не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг - разрозненные, противоречивые - терзали измученную девушку, раздирали на части в противостояния разума и сердца.
Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.
Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче - по крайней мере, ломота в висках поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.
Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.
Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.
Ответственность за чужую судьбу - и за выбор.
...шаги - летящие, разбивающиеся о вымощенную камнем дорожку перестуком каблучков - потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнули сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье.
Девушка едва успела смахнуть слезы, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались. Дверца кареты распахнулась, и в нее шагнула не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.
Леди Айори пылала злостью, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища - яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой дома Темного льда. Иришь кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе - и сгоришь.
Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые - и такие чуждые ей черты, как если бы с ее глаз вдруг упала пелена. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.
Нет, не так. Что это обличье - настоящее.
- Отвратительный человек!.. Возмутительное поведение! - восклицала Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда.
Иришь осторожно спросила, стараясь не задеть мать - незнакомую и оттого опасную:
- Мы уезжаем?
- Уезжаем! Немедленно! - она развернулась, шурша подолом драгоценного платья, и требовательно постучалась в оконце кареты: - Домой, Джеррен! Немедленно! - и тут только, кажется, очнулась от пьянящего ее гнева.
От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.
- Ох... прости, милая, - Айори провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила мягко-вкрадчиво, с сожалением: - Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?
Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое: "прекрасно!". Леди-правительница вряд ли поверит такому ответу: только разозлится. Как злится всегда, когда кто-то смеет выказывать неповиновение.
Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказала:
- Ужасно. Не могу отойти от пережитого.
Подумав, что слова звучат слишком сухо и оттого неискренне, Иришь поспешно добавила:
- Как подумаю, что могла умереть сегодня - сердце замирает.
Добавила - и вдруг поняла, что не играет.
Голос, сухой, как тростиночка, надломился - и оборвался. И в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.
- Сумеречная на Беллетайне! - со злостью воскликнула Айори. - Возмутительно!
Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд.
Глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она надела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала. И она продолжила, так же раздраженно, негодующе, почти оскорбленно:
- Недопустимо! Прежде такого не случалось!
"Случалось, - машинально поправила ее Иришь. - В первые годы после Рассвета, в котором растаял ужас Тысячелетней ночи, и, кажется, в 4075 году, когда вьер Фьорре сплели заговор против дома Темного льда, спровоцировав раскол в Холмах и тем ослабив их".
Но повторять это вслух она не стала.
- Как безответственно! - продолжала рассыпаться в обвинениях Айори. - То, что могло случиться с тобой... это преступно! Непростительно! Я ему этого не забуду!
- Но матушка, - в голосе Иришь звучало удивление, - он ведь спас меня.
- Тебе вообще ничего не должно было угрожать! Это его ошибка, его вина! Какая безответственность: предаваться веселью, когда от тебя зависят сотни жизней! И как предаваться - танцуя на балу!.. - веер, которым она с ненавистью стукнула о дверцу кареты, жалобно треснул - безнадежно искалеченный, смятый.
Иришь показалось, что она ослышалась.
- Но ведь Эрелайн пришел на бал только потому, что ты настояла!
- Значит, нужно было отказаться!
- Но тогда бы ты сочла это оскорблением! - воскликнула Иришь.
Айори замерла - и перевела на нее золотой, дрожащий от переливов пламени взгляд.
- Ты его защищаешь, - прошептала Айори. - Ты смеешь его защищать! - и обвиняюще продолжил, не найдя больше, чем возразить: - Ненавидела, а теперь защищаешь!
Иришь вздрогнула от вопроса. Да, ненавидела - раньше. А теперь?
Боялась? Жалела? Уважала?..
- Не защищаю. Возражаю.
Ни один проблеск чувств не прозвучал в ее голосе, не пробежал по лицу предательской тенью, выдавая охватившее ее смятение.
- Если возражаешь, значит я не права?
От вкрадчивого, обманчиво-мягкого голоса Айори по открытым плечам Иришь пробежала дрожь.
Нужно было что-то сказать, как-то сгладить неловкость, но Иришь не знала, как. Отвечать правду - нельзя, молчать - тоже. Уйти от ответа она не сможет, как не сможет увести разговор туда, куда нужно ей. Безнадежно.
Напряжение, звеневшее перетянутой струной, вдруг оборвалось. Злость, владевшая Айори, отпустила ее, и она улыбнулась почти виновато.
- Прости, я опять на тебя давлю, - негромко, с сожалением сказала она и потянулась к Иришь.
Девушке стоило большого усилия не отшатнуться, позволив ей мягко погладить щеку.
Пальцы Айори не были холодными. Напротив: такими горячими, что кожу неприятно закололо.
- Вы - самое дороге, что у меня есть, - тихо начала она, не сводя с Иришь нежного взгляда. - И я очень боюсь вас потерять. Поэтому сейчас, когда это едва не случилось, мне так тяжело держать себя в руках.