Я снова огляделся, на этот раз с практическим интересом. По всему выходило, что возиться со сборами нам никак не меньше часа. Вздохнув, я побродил по гостиной в поисках очередной чересседельной сумки. И, найдя, присоединился к сборам, начав с мозолившего глаза и мешающего сесть на диван одеяла.
Краем глаза я постоянно следил за Камелией, не рискуя выпускать ее из вида: за те дни, что мы путешествуем вместе, это стало привычкой. К счастью, ничего непредвиденного не происходило. Я расправился с первым одеялом, вплотную подобрался ко второму. Нэльвё, покончив с инспекцией вещей, отобрал у меня третье. Я взялся складывать тяжелые плащи, от которого днем никакого прока, но без которых так тягостно-холодно в густых сумерках.
Отвлекся я только тогда, когда Камелия, собрав рассыпанную по столу косметику, вдруг заинтересовалась той кучей тряпья, которая когда-то была моей одеждой. Она с любопытством потянула за рукав - и выпустила его прежде, чем я успел ее окрикнуть, когда уютную тишину позднего утра всколыхнул серебряный перезвон колокольчиков. В двери, ударом сердца позже, шагнула Миринэ, одетая так же скромно и просто, как вчера.
Я, уверенный, что она не то, что сама не придет - вообще не захочет со мной говорить (и потому, как полный идиот, все утро проходил у ее крыльца, так и не решившись постучаться), встрепенулся. И от неожиданности не нашел ничего лучше, чем сбивчиво пожелать ей доброго утра.
Миринэ опустила ресницы, скрыв лукаво сверкнувшие глаза цвета весеннего неба, и ответила со сдержанной улыбкой:
- Доброе утро.
- А вы ведь Внимающая, правильно? Та самая, что нас встретила?
Восклицание Камелии разбило повисшую между нами неловкую паузу новой, еще большей неловкостью. Миринэ смутилась - если это прелестное создание вообще действительно умеет смущаться - и, с секундным промедлением, ответила, улыбнувшись:
- Да. Я заглянула, чтобы узнать, как у вас идут дела...
Я наградил ее скептическим взглядом, который Миринэ тактично не заметила и поспешно продолжила, уходя от неинтересной ей темы:
- Я хотела бы переговорить с elli-e Taelis.
- Мы, вероятно, любезно должны вас оставить? - фыркнул Нэльвё, как-то странно поглядывая на Слышащую.
- Я думаю, нас не обременит прогуляться, - спокойно выдержав его взгляд, сказала она. - Утро так и шепчет...
Что шепчет утро, я так и не узнал: потому что Миринэ замолчала, оборвав себя на полуслове, когда что-то тихонько пробежало по паркету, догоняемое растерянным "ой!" Камелии.
Я резко обернулся, ругая себя за то, что отвлекся и совсем перестал следить за девушкой.
Обернулся - и выругался уже вслух.
Камелия глупо застыла, прижимая к груди мои изгвазданные и изодранные вещи, а на полу замерла, переливчатая, искрящаяся на солнце капелька-бриллиант. Прозрачнее, чем слеза.
- Что... - начала девушка, но, встретившись с моим безотчетно злым, взбешенным взглядом, побледнела: - Я не хотела! Она сама! Я просто взяла и...
Не слушая ее сбивчивых оправданий, я в два шага преодолел расстояние, разделявшее меня и подвеску. Не останавливаясь, наклонился - и зачерпнул пальцами пустоту.
Я резко вскинул голову, обжигая полным ненависти взглядом того, кто ловко вытянул из-под моего носа капельку-бриллинт.
Нэльвё, пакостливо ухмыляясь, отступил на шаг, разрывая дистанцию. И на мгновение разжал пальцы, позволив подвеске птицей выпорхнуть из них - и рвануться назад, когда цепочка натянулась звонкой струной.
Видя, что я не свожу с подвески-капельки взгляда, Отрекшийся отвел руку вбок и приподнял ее, любуясь игрой переливчатых радужных бликов в острых гранях.
- Отдай, - не просьба, приказ. Пока ещё сдержанный; опаляющий, но не угрожающий.
- Что это? - повторил он вопрос Камелии, отступая еще на шаг.
- Отдай. Немедленно.
- Скажи что - и отдам.
Я молча протянул руку, не сводя с Нэльвё злого взгляда.
- Какой-то амулет? Нет? - начал гадать он, вглядываясь в мое лицо, словно не замечая, как оно все уродливее кривится в маске гнева. - А, может быть, подарок возлюбленной?
- Я тебе этого не прощу. И не забуду.
- Или ключ от чего-то? - насмешливо продолжил он. От злости меня почти трясло. Я едва удерживал готовые сорваться с языка слова проклятья - жестокого и злого, как то, что он делал сейчас. - Родовая безделушка? Или...
- Память о сестре, погибшей на войне.
Воздух всколыхнулся голосом, который я меньше всего ждал услышать.
Который - и о чем.
Она не могла это знать, просто потому, что не могла, - зато могла почувствовать, кто и с какими чувствами дарил эту маленькую, смешную в своей кажущейся ценности вещицу.
Рука Нэльвё опустилась, и сам он посерьезнел, разом оставив глупую шутку. Но было поздно.
- Доволен? - едко спросил я. И, шагнув к нему, вырвал кулон из его пальцев. Нэльвё не успел ослабить хватку - и тонкая цепочка порвалась, жалобно звякнув.
Не оборачиваясь, я развернулся и, не оборачиваясь, направился в спальню, со всей злости хлопнув дверью.
***
Взгляд беспорядочно метался по комнате, цепляясь за предметы обстановки, пока я мерил комнату нервными шагами. Хотелось перевернуть ее всю, вверх дном, крушить, ломать, бить на части то, что только попадется под руку. От окончательного срыва в приступ бесконтрольной злости меня удерживало только четкое осознание того, что комната принадлежит не мне.
Удерживало - и бесило еще больше.
Тихонько скрипнула дверь, и в появившуюся узенькую щель, вкрадчиво, по-кошачьи, проскользнула Миринэ.
Аккуратно прикрыв за собой дверь, она прислонилась к ней. Молча.
И правильно делала! Стоило ей сказать хоть слово - и я сорвусь на нее, даже если не хочу.
При Миринэ бессильно метаться по комнате было еще глупее, и, в конце концов, мне это просто надоело. Злость перегорела, надломилась с сухим треском - и навалилась апатией. Я обессиленно сел на кровать, равнодушный ко всему.
Помедлив, зашуршал ворс ковра мод мягкими шажками - и прогнулась перина. Миринэ присела рядом, по-прежнему молчаливая.
- Ты так и не рассказал мне о том, что случилось, - тихо начала она. Мы сидели на редкость глупо: слишком близко для приятелей и слишком отстранено для друзей... или не друзей.
- И не скажу, - отрезал я, чувствуя, как злость поднимается вновь. Сначала удушающим дымом, и только потом - пламенем. - Миринэ, пожалуйста, не надо. Я не хочу об этом ни думать, ни вспоминать. Ни, тем более, говорить.
- И напрасно.
- Я сам решу, что напрасно, а что нет. Хорошо?
- Мио, пойми: пока ты отрицаешь свое прошлое, пытаешься забыть его, отдалиться от него, ты не сможешь жить дальше.
- Да причем здесь это?! - рыкнул я, вскакивая и резко поворачиваясь к ней. - Я ничего не отрицаю, ясно? Я просто не хочу вспоминать! Что в этом такого?!
- Отрицаешь, - повторила она, не сводя с меня упрямого взгляда. Даже больше, чем упрямого - уверенного, непоколебимого! И это злило меня больше всего.
- Сделай милость: не говори о том, чего не знаешь!
- Ты просто бежишь от себя! - отчаянно, почти срываясь на крик, воскликнула она. - Как ты этого не поймешь?!
- Это ты не поймешь, потому что просто не сможешь понять! Ты не знаешь, что я пережил, что со мной стало! Как ты можешь что-то говорить, и... - я осекся, замолчав. Слова застряли в горле ломким льдом, снежным крошевом, когда ее синева взгляда, пронзительно нежная, вдруг вымерзла до холодного дыхания зимы.
- Я не знаю?! - даже не прошептала - прошипела она. И, сорвавшись на крик, так не похожий на ее мягкий переливчатый голос, продолжила зло и горько: - Я не знаю, каково это? Я не могу понять?! Все, что было мне дорого, сгинуло в этой войне. Я тоже потеряла близких. Я тоже слышала, как мир рвется на части, тоже задыхалась его болью. И диссонансы, бьющие по оголенным нервам, тоже сводили меня с ума! Но я почему-то нашла силы идти вперед, и не срываюсь на тех, кто хочет помочь!