Они остановились перед жрицей, не дойдя пары шагов. Она казалась обманчиво юной в белом струящемся платье. Глаза, серо-зеленые, лучились светом и удивительной ясностью. Прожитые годы не ложились на ее плечи нестерпимой тяжестью; не сдавливали грудь, мешая дышать, и не чернили взгляд.
- Лорд Эрелайн, леди Ириенн, - певуче начала жрица. - Когда вы разделите солнечный кубок, ваши судьбы переплетутся. Вы станете друг другом, станете одним - и будете неразлучны, неделимы. Одна жизнь - и одна смерть. Вы восстанете из солнечного, рожденные заново - уже вместе. Вы действительно хотите этого? Вы готовы здесь и сейчас?
От ее слов, давно утративших смысл и уже не имеющих власти, у Иришь побежали мурашки, и сердце вдруг сбилось, пропуская удар.
Просто слова. Только слова, и ничего больше.
- Да, готов, - раздалось рядом, сдержанное и решительное.
- Да, - выдавила из себя Иришь, сама не понимая, отчего медлит и что ей мешает.
Жрица протянула руки к стоящему рядом кованому треножнику. Бережно взяла с него кубок, выточенный из кварца и бесконечно изящный. Вскинула голову и, сощурившись от льющегося света, стала неотрывно смотреть в окно, вслушиваясь во что-то понятное только ей.
Жрица должна поймать последний луч заходящего солнца. И тогда вересковый мед, плещущийся в кубке, вопьет в себя его волшебство.
Прежде слова жриц имели силу, не были пусты. Те, кто хотел соединить свои судьбы в одну, должны были испить из чаши не вересковый, а солнечный мед, не обласканный солнцем, а рожденный, сотканный из него.
Но то было прежде. Волшебство не ушло - забылось, потому что больше никто не хотел менять свою судьбу.
Приближались сумерки. Солнце садилось за горизонт, и его косые лучи, еще недавно расцвечивающие пол, ложились на стены. Время тянулось патокой - вязкой, густой. Ждать было не выносимо.
Иришь неотрывно следила за жрицей, вслушивалась в тишину зала - и все равно пропустила момент, когда она резко воздела руки с чашей и туманная дымка ушла из ее глаз, а сами они вспыхнули зеленью.
Чаша налилась светом, став на мгновение полупрозрачной, и угасла вместе с враз потускневшим, выцветшим небом. "Солнце зашло", - неожиданно ясно осознала Иришь.
Зашло не сейчас, раньше. Когда жрица только воздела руки.
Горящие золотом окна потухли, и в сумраке, обнявшем зал, тускло мерцал только обласканный солнцем кубок. Иришь невольно поежилась: ей показалось, что с вечером в бальный зал пришел холод.
Эрелайн первым принял чашу из рук жрицы, склонив голову в знак благодарности. Поднес кубок к губам, наклонил, сделал несколько глотков и передал ей.
Иришь, от волнения забыв, куда нужно было деть злосчастный букет, в нерешительности замерла. Передать матери нельзя, убрать некуда. Поколебавшись, но ничего не придумав, она приняла чашу. Измученные лилии вжались в граненый кварц.
Руки тряслись.
...Какая-то неясная тревога витала в воздухе, звенела в напевах флейт и скрипок. Тревога нависала над ней чьей-то пугающей тенью, стояла за спиной.
Иришь поднесла чашу к губам и вдохнула тонкий, дрожащий цветочный аромат, горько-сладкий. "Не вересковый", - с удивлением поняла она.
Уверенность уходила - неумолимо, неотвратимо, безвозвратно. И Иришь, зная, что еще немного, и она ни за что не решится, резко прижала чашу к губам, наклонила ее, расплескав мед - и, захлебываясь, сделала глоток. Пролитая капля пробежала до подбородка - и, на секунду замерев, сорвалась, разбившись о кружево.
По залу пробежал порыв теплого ветра. Ласковый, игривый, он закружил платья, растрепал прически, мягко огладил плечи - и, набирая силу, сорвался ввысь. Зазвенели хрусталем окна. Одно из них с грохотом распахнулось.
Чаша выскользнула из рук Иришь, и, отскочив от пола, и плеснула золотистым медом. Белоснежные лилии, несвязанные в букет, рассыпались по полу.
Ветер умолк, и в тишине, опустившейся на зал, прозвучал голос жрицы:
- Теперь вы вместе. Навсегда.
И Иришь вдруг все стало ясно.
- Ритуал... - потрясенно прошептала Иришь, едва способная сейчас говорить или думать. Сжала пальцы, зажмурилась, не давая уже блестящим на глазах слезам сорваться вниз. Резко повернулась к жрице и уже вернувшимся, срывающимся голосом, воскликнула: - Ритуал был настоящим!
Тишина всколыхнулась ее высоким сопрано. Еще не успели затихнуть его последние отголоски, как потрясенные сказанным гости загалдели.
Иришь, тяжело дыша, едва не срываясь на слезы, спросила:
- Но... как? Тысячи судеб, и только наша... как? Почему?!
Взгляд жрицы заледенел, и приглушенная зелень ее глаз теперь походила на колкие осколки льда.
- Если в чаше будет мед, солнце лишь позолотит его. Чуда не случится, слова не обретут силу. Но если чаша будет пуста, последние лучи солнца, зачерпнутые в нее, станут медом. Медом, одного глотка которого достаточно, чтобы изменить судьбу.
- То есть вы... знали? - севшим голосом пошептала Иришь, едва помня себя. И повторила с бессильной злостью: - Вы знали! Но как, зачем?! Почему?!
- Я не понимаю причины вашего негодования. Вы сами дали согласие на ритуал.
- На свадьбе?! - воскликнула Иришь. - Да это же... это же... просто ничто! Пустые слова! Их повторяют на каждой свадьбе, не задумываясь о смысле слов! И...
- Не сейчас. Раньше, - оборвала ее жрица. Мягкость, напевность, бывшие только что, ушли из ее голоса, оставив холодную сдержанность. - Вы сами просили о n'orrin est.
- И вы согласились.
В негромком обманчиво спокойном голосе Эрелайна звенела ярость. Не то безумие, которое обуяло его тогда, после их разговора, а ледяная ярость, спокойная и расчетливая. И это испугало Иришь гораздо больше.
Она повернулась к нему - и отшатнулась, столкнувшись с его взглядом: бездонно-черным, бесконечно злым.
- Согласились, зная, кто я, - продолжил Эрелайн.
Обманчивая юность жрицы ушла, обнажив сталь. И в ее глазах Иришь с ужасом, от которого зашлось в испуганном беге сердце и перехватило дыхание, прочитала понимание.
Жрица увидела тьму Эрелайна.
Он понял это. И, не теряя хладнокровия, продолжил:
- Согласились, зная, что я хранитель сумеречных дорог. Как я могу исполнять долг, рискуя чужой жизнью?
- Я согласилась на просьбу, - смерив его долгим, странным взглядом, медленно проговорила жрица. - Как всегда соглашаюсь, если это не противно Воле.
- Интересно, чью просьбу вы исполняли, если ни я, ни леди Ириенн не знали о ритуале?
- Леди Айори.
Зал, еще мгновение назад бурливший, пенящийся голосами, утих, словно кто-то бросил на него полог безмолвия.
- Простите?
- Я исполняла просьбу леди Айори. Написанную ее рукой и заверенной печатью дома вьер Лиин.
- "Моей рукой"? Заверенная печатью?! Я ничего об этом не знала и ничего не писала! - раздраженно отрезала Айори. - Клянусь!
И, не удержавшись, зло закончила:
- Я бы никогда, ни за что в жизни не отдала за него свою дочь.
Жгучее пламя ненависти матери разбилось о холод Эрелайна.
- "Написано рукой леди Айори"? Вы знаете ее почерк? - отвернувшись к жрице, продолжил Эрелайн прерванный разговор.
- Знаю. Как знаю и то, что почерк можно подделать. В отличие от родовой печати. Она была настоящей, за это я могу поручиться.
- Вы не беретесь со всей уверенностью утверждать, что это был почерк леди вьер Лиин?
- Я могу сказать, что почерк был похож на почерк леди вьер Лиин. И только.
- Тогда это мог сделать кто-то из доверенных лиц вьер Лиин.
- Доступа к печати нет ни у кого из них, - раздраженно вмешалась Айори. - И пустых листов с оттиском печати - тоже. В этом я могу поклясться.
- А в чем не можете? И у кого, в таком случае, есть доступ?