Романов послушался совета товарища. «Могут возразить, что если бы экспедиция проникла даже и до Гудзонова залива, — писал он в „Московском телеграфе“, — то, кроме географических познаний, никакой другой пользы не откроется. Но, если бы сие исполнилось, разве мало того, что слава такого путешествия отнеслась бы к России, что она узнала бы край, который с открытия Америки (т. е. около трех с половиной столетий) непроницаем для европейца? Какую пользу принесли наши экспедиции к полюсам? Кроме славы, никакой! Но такою славою дорожит всякая просвещенная держава. Северная экспедиция наша нашла обитаемый остров и прошла далее знаменитого Кука в Беринговом проливе, а южная экспедиция обогатила круг географических сведений открытием более 30 новых островов и, сделав множество полезных наблюдений, поставила имя Беллинсгаузена наряду с именами знаменитейших мореходцев».
«Пусть откроется сношение с Гудзонскою компаниею: если бы от нее нельзя ничего было получить, кроме одних мехов, известно, что звери морские и береговые год от году у нас уменьшаются. Но кто может поручиться, что на пространстве от впадения Медной реки в Тихий океан до Гудзонова залива не открылась бы какая-либо другая важная промышленность?»[9]
Романов ждал, что его «Предначертанием» заинтересуется один из просвещеннейших меценатов первой четверти XIX века, государственный канцлер Н. П. Румянцев, но он не знал, что старик уже готовит подобную экспедицию, в начальники которой он прочил находившихся в Русской Америке моряков Хромченко и Этоллина.
Однажды в доме Бестужевых Романов познакомился с новым управляющим делами Российско-Американской компании Кондратием Федоровичем Рылеевым. Крепко пожав руку Владимиру Павловичу, он объявил, что только что прочел его проект. Как и Бестужев, он был в восторге от «Предначертания». Он считал, что исполнение его принесет «не только славу, но и пользу».
Рылеев обещал Романову убедить директоров компании послать экспедицию для описи северных берегов Русской Америки. Они подружились. Романову по сердцу было свободомыслие Рылеева, его ненависть к самодержавному гнету, тупости, невежеству, ханжеству, раболепию.
Речи Рылеева о бесправности народа, о жестокости деспотизма казались выражением его дум. И когда Кондратий Федорович однажды рассказал о существовании тайного общества и предложил посвятить жизнь исполнению его высоких целей, Владимир Павлович ответил согласием.
Летом 1825 года они расстались. Романову пришлось по семейным делам уехать из Петербурга на Украину, в Херсонскую губернию. Они часто переписывались. Романов время от времени напоминал Рылееву о том, что ждет известий о судьбе проекта и готов оставить свои дела ради путешествия по дебрям Русской Америки.
Все эти подробности хлопот с проектом описи северных берегов Русской Америки отчетливо вспомнились Романову, в то время как казенный возок, запряженный казенной тройкой, нырял по ухабам казенных дорог. По сторонам тянулись леса. Снег облепил ветви елок и сосен. Деревья казались строгими и чужими, словно не хотели участвовать в его разговоре с самим собой о том, какая судьба ждет его впереди…
Романова привезли в Петропавловскую крепость.
После первого допроса ему стало ясно, что причиной ареста было его письмо к Рылееву, посланное из Херсона за восемь дней до декабрьского восстания… В нем не было ничего предосудительного. Речь шла о судьбе проекта описи Русской Америки. Только в постскриптуме он обратил внимание Рылеева на свою верность обществу. Закончив деловую часть письма, он приписал: «Мысли мои и стремление к полезному все те же, какие были, как в последний раз мы с Вами рассуждали…» Дальше следовало длиннейшее многоточие. Оно было красноречивее слов.[10]
От него потребовали письменных объяснений.
Романов отрицал свою принадлежность к тайному обществу. Он возражал против неправильного истолкования его приписки в письме к Рылееву. В нем шла речь не о делах тайного общества, а лишь о его горячем стремлении принести пользу отечеству в исследовании полярных владений России. Он не чувствует за собой никакой вины. Его привлекают к следствию по недоразумению. Он уверен, что скоро невинность его откроется, и он будет освобожден и возвращен к своему семейству и престарелой матери. Он усердно и ревностно прослужил отечеству 15 лет, точно выполнял присягу. Никогда не держал вольных речей, не делал никаких рассуждений о правительстве и правлении. «Одним словом, — заканчивал Романов свои показания, — ни мои поступки, ни дела, ни даже слова не обвиняют меня; совесть моя покойна. Ежели не неизвестность, как перенесли сей случай, со мною случившийся, жена и мать моя, то я бы равнодушно переносил бы мое заключение, уверен будучи, что рано или поздно невинность моя открылась бы.
9