И НАСКОЛЬКО ЖЕ ОН ОШИБАЛСЯ? Когда-то он искал нечто… назовите это любовью; по меньшей мере, человеческой теплотой. В этом ему было отказано, и он направил свой гнев на честолюбивые стремления, садизм. Бог знает что еще. Но я – у меня была любовь, так ведь? А я отбросил ее. Я выбрал то же самое честолюбие и возвел его на алтарь, намеренно принес ему в жертву любовь. Если разобраться, так это еще хуже. Боже всевышний, может быть, он был прав! Может, мне действительно понравилось бы его предложение. И возможно, именно к нему я все равно пришел бы в конце концов.
Снова возник образ. Я в роли… как это называлось? БОКОРА, священнодействующего над сполохами угасающего костра, рисуя пальцами ВЕВЕРОВ.
Нет! Это было слишком глупо, черт побери. Я снова чуть было не разразился смехом, как вдруг почувствовал, как похожая на песок кукурузная мука превращается под моими пальцами в клавиши компьютера. Это воскресило, резко, как привкус специй, знакомое острое ощущение от вызова информации, жонглирования ею, манипулирования. То, что я ощущал, когда схватывал по-настоящему трудную сделку, увязывал узловатый контракт в четкий пакет соглашений, провизо, штрафов…
Только здесь я почему-то знал, что имел дело с величинами на целый порядок выше. Потоки международной торговли, чеки и балансы высокой коммерции, экономики целых наций – всех сил, что определяют жизнь каждого человека, начиная с индейцев Амазонки в травяных хижинах и кончая Председателем Верховного Совета. И все они станут подчиняться одному человеку. Они будут слушаться этих бегающих пальцев, лица, отражающегося на экране. В своем роде красивого лица, сурового, но обладающего магнетизмом, с сильными чертами, седовласого, но исполненного юношеского пыла – и в то же время, бесспорно, моего собственного.
Я заморгал, чтобы отогнать от себя это видение. В нем была яростная прямота, проникавшая прямо мимо сознания и здравого смысла, чтобы вцепиться в мои инстинкты, как календарь Пирелли – или религиозный опыт. Слова застревали у меня на языке:
– Почему?
– ПОЧЕМУ? – Снова эта властная, злорадная усмешка. – Да потому, сеньор, что я нуждаюсь в вас! Поскольку, чтобы достигнуть своих целей, я был вынужден пожертвовать тем, что накопил. В своих исканиях я был принужден покинуть пределы Внутреннего Мира, чтобы сбросить с себя все, что было во мне мирского. Стало быть, теперь мне необходимо иметь в нем агента – умного исполнителя моих замыслов, разделяющего со мной получаемые награды, человека, которому я мог бы доверять. А в вас я нахожу ткань, тучную почву, готовую для плуга, прекрасную глину для ваяния – и обжига. – Он потер руки от искреннего удовольствия. – И скоро, быстро! Без долгих лет, которые я выбросил на удовлетворение детских фантазий – на мелкие, робкие потуги моей воли. Все, что имею, я разделю с вами! Я сделаю из вас все, что есть я сам! И все, до чего вы сможете дотянуться и схватить, будет вашим!
Я был зачарован, я не мог протестовать – и не хотел. Через мои руки, через мой повелевающий разум сияющей рекой потекла вся мировая торговля, которую я мог поворачивать и так и этак, отбрасывая брызги золотой пыли туда, куда я диктовал. И все же что-то сюда не вписывалось, в потоках моего разума все время всплывал какой-то фактор и упорно отказывался исчезать…
– А остальные! – задохнулся я. – О'кей, я здесь! Тогда зачем вам они, теперь? Клэр – вам она больше не нужна! Отпустите ее! Отпустите их всех!
Не знаю, какой реакции я ожидал. Чего угодно, пожалуй, кроме жуткой ярости, промелькнувшей на бледном лице, яркой, как молния, в зеленовато-желтом небе. Ноздри резко втянулись, темные глаза сузились до щелочек, синеватые губы перекосились; кровь прилила к выступающим скулам, затем стремительно отхлынула от пергаментной кожи. Кожа втянулась внутрь, словно ее засосали, плоско прилипла к костям, жесткая и морщинистая, зубы оскалились в жуткой усмешке, мышцы ослабли, а сухожилия проступили, как канаты. Остались лишь глаза под пергаментными веками, но их блеск погас, как высыхающие чернила.
Проведите факелом около сухого склепа или катакомб, и такое лицо выпрыгнет на вас из темноты, или, как это было со мной, в одном из неаполитанских музеев с гробами, обрамленными стеклянными панелями я видел руки с ногтями, которые когда-то продолжали расти, пожелтели, сморщились и скрутились: и хотя его руки не коснулись меня, я почувствовал, как они вцепились в мое лицо и провели по нему – от уха до уха. Все еще кипя, он снова поклонился – натянуто, очень натянуто.