— А оно стоит того?
— А разве нет? — подняла бровь Сирокко.
— Острый язычок, — усмехнулся Дореми. — Как можно кому-то полностью доверять, если порой мы недостаточно честны даже с собой?
— Философия не даёт ответы, а лишь больше запутывает, — отрезала Сирокко.
— Если только я сам хочу запутать.
Сирокко понимающе отвернулась. Она ненавидела копаться в чужих проклятиях, ровно как и в чужих судьбах. Это казалось ей занятием скучным и ненужным; ей было достаточно своих проблем, которые требовали решения. Да и проклятие у Дореми было настолько сложным, что, размышляя над его сутью, можно было сойти с ума.
Истинная власть принадлежала тем, кто не боялся. Кто, наплевав на все законы, шёл вперёд. Шаг за шагом, в зной и стужу — несмотря ни на что, никогда не останавливался. Остановиться — значит умереть. Тысячи людей хотят силы и власти, и они идут вперёд. Лишь сейчас Сирокко поняла, как много в мире людей, которые используют способности в повседневной жизни. Старые традиции уходят в туман забвения, а новые поколения меняют законы. Так было всегда, и будет впредь — в жизни нет ничего уникального; все, что происходит с одном человеком, обязательно произойдёт с сотней других. Такова вероятность.
— Ты услышал меня, — ответила Сирокко, стремясь закончить изломанную беседу.
Чем больше она общалась с Дореми, тем сильнее убеждалась — наверняка он сам порой запутывается в своих красочных оборотах философии, но такова цена величия… Он знал, на что идёт, и теперь не заслуживал сострадания. Оно ему было просто не нужно.
Сирокко резко развернулась и направилась в противоположную сторону. Взгляд Дореми жёг ее спину, но она запретила себе оборачиваться. Всего месяц назад они с Дейтерием приехали в лагерь повстанцев, но казалось, что время тянулось непростительно медленно. Бесконечные тренировки и собрания выматывали до потери пульса, и Сирокко уже забыла, когда в последний раз нормально спала. Едва она успела выбраться из дома Атту, как попала в новую ловушку. Где теперь Эблис? Что думает по поводу Сирокко? Наверняка она не поддержит подругу. Скорее всего, даже выступит в сражении на стороне короля, но в любом случае Сирокко её не осудит. Она обещала, и сдержит слово — никогда не пойдёт против близкого человека. Каждый имел право на собственный выбор, и осуждать за это — низко. Жаль только, что после этого они едва ли останутся хотя бы приятельницами.
Сирокко в задумчивости шла по коридору большого дома, служившего штабом. Голова не болела, это было странно. Может быть, боль притупляется, когда она слишком сильная?
— Вот ты где! — оклик и резко возникшая перед лицом фигура заставили Сирокко вздрогнуть и резко остановиться.
Это был Дейтерий. Судя по его поджатая губам, он был раздражён.
— В чем дело? — удивленно спросила она, поправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Ты меня искал?
— Тебе не кажется, что эта революция какая-то странная? — сразу заявил он, даже не сбавляя тон. — Как будто в ней двойное дно.
Сирокко испуганно зажала рукой рот возлюбленного. Если Дореми услышит эти слова, то Дейтерию несдобровать.
— Не здесь и не сейчас, — процедила она. — Нам конец, если кто-то услышит.
Дейтерий кивнул, но все ещё едва сдерживал гнев. Он не был в хорошем настроении с того самого дня, как они с Сирокко приехали на базу мятежников. Тем не менее, он не покидал этого места.
Сирокко завернула за угол и зашла в маленькую темную комнату, которая когда-то служила чуланом. Здесь их не могли подслушать: совет, столовая и жилые комнаты остались на другом конце коридора. В этой части дома редко появлялись люди, даже убирали здесь через раз.
— В чем дело? — спросила Сирокко, поворачиваясь к возлюбенному. — Ты ведёшь себя так, словно они тебе чем-то обязаны, но ведь гость здесь — это ты.
— Зачем ты лезешь в первые ряды? — процедил Дейтерий, с вызовом глядя на неё.
— Хочу и лезу, — отрезала Сирокко. — Я никого не собираюсь спрашивать.
Опека Дейтерия начинала ей надоедать. Он продолжал видеть в ней ребёнка, который не способен сам о себе позаботиться. Может, это так и было, но, во всяком случае, Сирокко никогда бы этого не признала. Если он позволит другим людям принимать за себя решения, то никогда не научится делать это сама.
— Тебе плевать на людей вокруг, — Дейтерий отступил назад, разом потеряв свой боевой настрой. — И однажды из-за этого останешься одна.
Сирокко вспыхнула. В её крови вскипело пламя, и гнев ударил в голову. Да как он смеет судить ее? Она сама разберётся со своей жизнью, а даже если не разберётся, то это только её проблемы.
— Знаешь что, милый, — процедила она, стараясь не выплескивать на Дейтерия всю свою ярость. — Я не звала тебя с собой. Не заставляла разделять революционные взгляды. Ты пошёл за мной сам, это было твоё решение, и не нужно перекладывать ответственность за него на меня.
Дейтерий несколько секунд изумлённо смотрел на Сирокко, но потом, вероятно, осознав свою ошибку, медленно попятился в сторону выхода. На мгновение Сирокко пожалела его: все же он был один и принимал сторону людей, которых ненавидел. Но с другой стороны он сам принимал решение, так что жалеть его, как и Дореми, не за что.
Сирокко твёрдо выдержала его взгляд, но когда тот вышел, опустила глаза и в изнеможении села на пол. Она так устала, ей хотелось убежать подальше из этого города. Как можно дальше, не важно, куда — просто исчезнуть. Ей было одиноко в окружении людей, Дейтерий продолжал отдаляться так же, как однажды это делала Эблис. Но у Эблис не было друзей, кроме Сирокко, как и наоборот — они дружили друг с другом больше от безысходности, чем от большой любви. За много лет они сблизились и больше напоминали сестёр, чем подруг, и здесь подходила фраза «родных не выбирают».
Сирокко было стыдно и страшно. Стыдно от того, как она говорила с Дейтерием — хотя она и была права, его было жаль. Он отказался от будущего в Академии ради того, чтобы просто находиться рядом с ней, и было очень неблагородном тыкать этим в лицо. А страшно потому, что с каждым днём она все больше отталкивала от себя близких людей, рвала нити, связывающие их. За всю жизнь у неё было лишь три друга — Хамсин, Эблис и Дейтерий. Первого она видела последний раз почти четыре года назад, Эблис ушла в неизвестном направлении, а Дейтерий постепенно отдаляется. Может быть, в одиночестве нет ничего страшного; может быть, для кого-то оно — спасение. Для Сирокко ветер и свобода были дыханием жизни, её смыслом. Ей казалось, что она — лодка посреди бескрайнего моря, и её с каждым днём относит все дальше от берега.
И не было на свете человека, с которым она могла этим поделиться.
Глава 37
Сирокко лениво открыла глаза. Вокруг царил непроглядный мрак, и лишь издали доносились приглушённые звуки суеты. В воздухе летали пылинки, затхлый воздух кладовой давил на легкие. Сирокко неловко поднялась на ноги, понимая, что в голове стремительно темнеет. Последнее, что она помнила — как обида и разочарование, оставшиеся после ссоры с Дейтерием, заставили её остаться в темной кладовой, чтобы никто не увидел её такой разбитой. Сирокко рассеянно отряхнула ржавого цвета штаны, сшитые из какой-то плотной ткани, потуже затянула широкий пояс. Бардак в мыслях постепенно успокаивался, и она наспех расчесала запылившиеся желтые волосы пальцами.
Дверь медленно открылась, в комнату скользнул приглушённый луч света. На пороге показалась тёмная фигура, в которой Сирокко сразу же узнала Дореми.
— Ты давно здесь сидишь, — констатировал он.
— Заснула, — коротко ответила Сирокко.
Дореми отошёл в сторону, выпуская её из комнаты. Сирокко было неловко оттого, что он знал обо всем, что происходило в её душе. Но в ту же секунду страх пронизал её тело — вдруг он слышал все, что говорил Дейтерий?
— Я все знаю, — Дореми ответил на непроизнесенный вопрос Сирокко. — И я понимаю его. Я не чудовище, чтобы тянуть на дно своих людей. Кто пройдёт со мной весь путь до конца, никогда не узнает моего гнева.
— Ты хочешь вырезать целый класс, — Сирокко отвернулась. — Это чудовищно.
— Это вынужденная мера, — мятежник вышел из комнаты и тихо закрыл дверь. — То, что плохо для одних — всегда хорошо для других. Добро и зло — как две стороны одной медали. Неотделимы друг от друга, всегда вместе, но никогда не пересекаются.