Алиса согласно кивнула.
— Клотильда, мне надо тебе кое-что рассказать. Выглядит это все по-идиотски, но все же… — Алиса понимала, что зря затеяла разговор, но ей было необходимо уцепиться хоть за что-нибудь, лишь бы не думать о траурном зале. — За мной несколько месяцев таскается какой-то псих. — Клотильда вытаращила глаза. Зазвонил телефон. Она сняла трубку и тут же положила ее обратно. — Поначалу это меня веселило. Ну, сыщики и воры, что-то в этом духе…
Она рассказала все, включая историю с Катрин Херш, не упустив ни одной подробности. Сестра слушала, пораженная.
— Эта жирная задница? — Клотильда расхохоталась, зажав во рту прядь волос — точь-в-точь кукла из «Маппет-шоу».
— Ты что, ее знаешь? — удивилась Алиса.
— Знаю, знаю, — подтвердила Клотильда, едва отсмеявшись. — Видела ее по телевизору. — И снова залилась смехом, таким заразительным, что и Алиса начала улыбаться. — Ну ты даешь, — чуть успокоившись, произнесла она. — Ты ж могла ее убить. Ванна, короткое замыкание, пожар… Ну ты сильна…
— Клотильда, Венсан ни о чем не догадывается. — Сестры немного помолчали. — Ты знаешь Элен, мать Жюльетты?
— Ну да. У нее еще фамилия как у какого-то художника…
Она все еще продолжала издавать горлом короткие смешки, похожие на хрустальные осколки.
— Ее муж — инспектор полиции. Он с ней как-то договорился, в смысле с фоторепортершей, а потом я рассказала ему все остальное. И он отнесся к этому очень серьезно. Вообще-то говоря, он собирался приехать.
— Сюда?
— Ну да.
— Слушай, мне его класть некуда! — возмутилась Клотильда, резко вскочила со стула и одернула смятую юбку — черную, с рисунком в стиле Вазарели[7].
— Никто тебя об этом и не просит! — в тон ей отрубила Алиса.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пикассо выехал из Парижа с наступлением темноты. Довольно легко выбравшись из города, он покатил по освещенной ленте автомагистрали, понемногу обретая полузабытое состояние восторженности, которое в 18 лет заставляло его садиться за руль золотистой «симки-1000» и мчаться куда глаза глядят, вслух разговаривая с самим собой. Начальник комиссариата встретил его заявление о том, что ему надо срочно уехать, с вялым равнодушием, что он отнес на счет приближающихся рождественских каникул.
Остановившись на площадке отдыха, он позвонил Алисе на мобильный. Сестры в это время сидели в машине, пробиравшейся через анжуйскую сельскую местность, обсуждали организацию похорон и прикидывали, в какой комнате лучше поселить тетю Фигу. Пикассо не стал оставлять сообщение. На станции техобслуживания, оформленной в агрессивных красно-белых тонах, он проглотил треугольный сандвич и запил его слишком холодной кока-колой. Он злился на себя за то, что так нехорошо простился с Элен. Моральная педантичность жены не раз спасала его, так и не научившегося относиться к жизни с юмором и навсегда оставшегося мрачноватым сыном мелкого буржуа, привыкшего сутулиться в неприятных ситуациях. Они оба отлично понимали, что ему абсолютно нечего делать там, куда он ехал, и горечь сказанных при расставании слов теперь настигала его словно яд замедленного действия.
Он снова сел за руль, включил отопление, допил из полуразмякшего картонного стаканчика горячий кофе и нырнул во тьму шоссе, мгновенно поглотившего и его, и всю его предшествующую жизнь. Он чувствовал себя глубоко несчастным, но повернуть назад уже не мог.
Прибыв в город, он поселился в неуютном двухзвездочном отеле, в номере с телевизором под самым потолком, рухнул в мертвой тишине в постель и заснул как убитый. Завтракал один, в крошечной столовой без единого окна. Проглядев местную газету, обнаружил сообщение о кончине 63-летней Мари-Клод Кантор, урожденной Легофф. Девичья фамилия Алисы Конк так поразила его, что он даже закашлялся. Покончив с едой, отправился бродить по ледяным улицам в поисках адреса, переданного утром Куаньяром. Найдя нужную улицу, остановился и словно бы принюхался. Здесь веяло чем-то неуловимо печальным, и даже яркое солнце было не в силах развеять эти запахи — приукрашенной заурядности, грязных занавесок и грязных историй. Он еще постоял, украдкой сделал несколько снимков с мобильного, а затем пошел в местный комиссариат, где его принял Бремон, его коллега. Они вместе зашли в бар на углу, выпили кофе и поболтали — обо всем и ни о чем: о Париже и провинции, о том, где лучше и где хуже, о пресловутом качестве жизни, в которое каждый вкладывает собственный смысл, и, наконец, о некоторых местных жителях, интересовавших Пикассо. Затем последовал обмен рукопожатиями — «я тоже очень рад», — и он снова сел за руль, покатив прочь из города.
7