— Завтра в полдень? — предложила Алиса Пикассо, который во что бы то ни стало желал «подбить бабки» до своего отъезда.
Прощаясь, они обменялись рукопожатиями и, избегая прямых взглядов, пожелали друг другу спокойной ночи. Алиса помогла Клотильде убрать со стола, уложила Шарля, который все еще сердился на тетку: «Всем можно, а мне нельзя, да? Что я, маленький?» Алиса объяснила ему, что такое жизнь, и он даже кое-что понял. Потом спросил, что это был за золотистый порошок:
— Ну там, на кладбище, дедушка Франсуа…
— Очередной шутовской трюк. Купил в магазине приколов и приволок, чтобы все удивлялись. Брось, не ломай себе голову…
Алиса быстро вышла из комнаты, чувствуя себя трусливой и подлой, как всегда, когда приходилось отмахиваться от серьезных ответов на его вопросы. По дороге ей попалась Ирис, которой тут же досталось за неподобающий внешний вид, нежелание помогать за столом и за дурное поведение: «И не думай, что тетя Фига ничего не замечает!» Мать и дочь разбрелись по своим спальням. На полке лежал фотоальбом, очевидно когда-то выданный гостям, да так и оставшийся здесь в качестве неотъемлемого элемента декора. Листая его, Алиса возвращалась к своему привычному молчаливому существованию, заполненному танцующим сатиром Мадзары дель Валлио, античными статуями и поэзией Элиота. Перед тем как уснуть, она долго рассматривала черно-белые фотографии в потрепанном альбоме. Обнаружила снимок маленького мальчика, сидящего на опрокинутой стеле заброшенного кладбища, — это был Шарль, совсем крошечный. Подписей под фотографиями не было, что открывало свободу воображению. Никто не мешал ей ошибаться, принимая гримасу боли за улыбку, стоящего спиной старика за ребенка, жизнь за смерть и счастье за горе. Никто на свете не отличил бы на этих портретах добрых людей от злых, безвестных от знаменитых.
«Не доверяй картинкам, — однажды сказал ей Венсан. — Если фотограф снимает с натуры, это еще не значит, что он показывает реальность как она есть». Они ходили тогда на какую-то выставку, день выдался нескладный, они злились друг на друга, и его слова больно ударили ее прямо в сердце, разрушив очарование снимка Картье-Брессона, который она приняла за нечто иное.
Пикассо явился в ресторан первым. Решив, что этот малопривлекательный одиночка вряд ли вызовет интерес у клиенток, его усадили в самом дальнем углу. Когда он сообщил официантке, вооруженной электронным блокнотом, что «кое-кого ждет», та удалилась смущенная, невнятно пробормотав извинение. Заведение явно косило под паб: искусственно состаренные деревянные балки, картины со сценами охоты, фотоснимки игроков в крикет, бильярд и клубные кресла. Здесь пахло вчерашним табачным дымом, разливным пивом и провинциальной скукой. Он пожалел, что выбрал это место, введенный в заблуждение обманчивым уютом и грифельной доской с меню, выставленной в оформленной в английском стиле витрине. Влетела запыхавшаяся, продрогшая Алиса. Она вся лучилась какой-то невероятной энергией и перешла к делу без предисловий.
— Уже тает. — Она показала за окно, на тротуар, покрытый грязной снежной кашей. — Еще одно невыполненное обещание. Вы сегодня уезжаете?
— Да. Но прежде я хотел бы задать вам несколько вопросов. Касательно вашей семьи.
— Вы думаете, что… — Она прервала его, но тут же умолкла, не договорив.
— Я ничего не думаю. Просто мне очевидно, что тот, кто вас преследует, давно и хорошо с вами знаком.
— Чушь.
— Вы бы предпочли, чтобы я ошибся.
— Но кто это может быть? А главное, зачем ему это?
— Именно в семье сильнее всего проявляются разрушительные наклонности. Где, по-вашему, совершается больше всего убийств и насилия? В семье. Это как хроническое заболевание, оно не лечится. Напротив, имеет место, так сказать, вторичная инфекция. Кто-то затаил на вас злобу просто за то, что вы существуете. Возможно, вы, сами того не подозревая, изменили раз навсегда заведенный порядок, нарушили хрупкое равновесие, потому что родились в неподходящий момент… — К ним подошла угрюмая официантка, выслушала заказ и принялась тыкать в экран чем-то, похожим на карандаш. — Может быть, я и ошибаюсь, но мне хотелось бы разобраться во всем до конца. Вашего отца задерживали…
— Да. После того что он учинил четырнадцатого июля. В восемьдесят первом, кажется. Он явился на центральную площадь, посреди праздника, и собрался прилюдно принести себя в жертву. Врачи поставили ему диагноз и упрятали в психушку. Не помню, как долго он там пробыл…
— Два месяца.
— Потом его выпустили, и он объявил нам, что отныне не скажет с нами ни слова, потому что мы — монстры. И сдержал свое обещание. Вчера я впервые услышала его голос после очень долгого перерыва. Никто мне не верит, когда я об этом рассказываю. Думают, я преувеличиваю.