Пикассо набрал номер Куаньяра — лишь бы не звонить Алисе, вокруг которой отныне вращалось все. Он представил себе коллегу наедине с его миазмами, под сверкающей синтетической елкой. Интересно, заметила ли Алиса, когда сидела у них в комиссариате, его печального друга? Кажется, она улыбнулась ему, благодаря за принесенный кофе. Эта женщина замечает всех, никто не ускользает от ее внимания. Как некоторые свидетели, которых ему приходилось опрашивать в ходе расследования, поражаясь их наблюдательности и точности в описании деталей. Пикассо часто задумывался, как это можно — жить, не фильтруя впечатления, складируя их кучей. Для чего? Он включил радио, заскользил со станции на станцию, не задерживаясь ни на одной. В машине справа мужчина и женщина улеглись спать, накрывшись пальто. Из приборного щитка зазвучал глубокий низкий голос, принадлежащий кому-то, кто явно находился в куда более комфортной обстановке, чем он сейчас. Инспектор прислушался.
«По лицу Ашхенбаха стекает душевный пот, прорисовывая длинные черные полосы. Тающая на щеках краска цвета его волос делает из него трагического героя».
После короткой паузы другой, более высокий, голос добавил:
«Да, старик влюблен. Он видит, как утекает между пальцев оставшееся ему время, словно банкноты в казино».
«Ва-банк!» — вмешался женский голос, сопровождаемый плотоядным смехом.
Обладатель низкого голоса представился ему в виде Пьера Эштремуша с его седоватыми висками. Второму, более молодому, его воображение придало смешанные черты обоих Алисиных племянников. Женщина оказалась похожей на Элен, тут уж он ничего не мог поделать. Собеседники заговорили о «богоявлении лица». Пикассо не очень понимал, что они имеют в виду: реплики сменяли одна другую слишком быстро и улетучивались навсегда. «Мне не хватает слов», — подумал он. Затем они вспомнили какого-то философа, чье имя было ему неизвестно, и начали рассуждать о чужих лицах: открывая их для себя во всей обнаженности, мы убеждаемся, что они, оставаясь собой, одновременно становятся частью нас.
«Следовательно, — снова вступила похожая на Элен женщина, — убийство невозможно. Ведь, убивая другого, мы совершаем самоубийство».
Перед ним как наяву встало лицо молоденькой наркоманки, умершей от передозировки, вид которой в свое время потряс его. Она лежала с открытым ртом и широко распахнутыми глазами, словно не могла поверить, что непоправимое уже случилось, являя собой жуткую иллюстрацию к сакраментальному: «Слишком поздно».
«Есть лица, на которые смотрят, и лица, к которым прикасаются, — продолжал низкий голос. — Прикасаясь к чужому лицу, мы убиваем свое представление о нем. Чувства берут верх над надеждами».
Пикассо представилось лицо Алисы в момент наслаждения. Она его удивила. Ее волосы пахли миндалем, за ушами у нее пряталась влажная прохлада, плечи, по которым скользили его руки, казались круглыми и шелковыми. Из глаз брызгали белые искры, словно пузырьки газа. Он выпрямился на сиденье, сказав себе, что сходит с ума. Выключил радио и огляделся. Вокруг по-прежнему разыгрывался безумный спектакль парализованной автомагистрали. Он поплотнее закутался в пальто. Почему ему везде чудится Алиса, с тревогой подумал он. Может, она спит со всеми подряд? Он проснулся от холода и страха. Боль в спине заставила его перевернуться на бок, уткнувшись носом в заиндевевшее стекло. Среди ночи ему позвонила Элен. Он рассказал ей, в какую попал передрягу, и снова заснул, словно и не просыпался. Ранним утром, когда дорогу расчистили, он тронулся в путь и поехал прямо в комиссариат.